Яков Миркин - Правила неосторожного обращения с государством

И, конечно, никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашаться с теми, кто прибегает к насилию — ни с правительством, ни с террористами. Белые одежды! Реформы — по-честному, конституционно, сможем!

Но общество уже начало слоиться, на левых, правых, очень правых и очень левых. Граф Гейден, избранный в Первую Государственную Думу в 1906 году, во вторую уже не попал, а партия сникла. И он ушел внезапно, как будто под давлением, в 1907 году, получив вдогонку тысячи комплиментов: «драгоценный, редкий продукт высшей культуры, случайно свалившийся в самый сумбур российской жизни с какой-то чуждой планеты… Провести эти годы в самом пекле политической борьбы и выйти из нее без малейшей царапины — это счастье, которое достается немногим» (П. Н. Милюков).

И Ленин ему тоже вдогонку ручкой помахал. Как всегда, только хорошее. «Образованный контрреволюционный помещик умел тонко и хитро защищать интересы своего класса, искусно прикрывал флером благородных слов и внешнего джентльменства корыстные стремления и хищные аппетиты крепостников» (статья «Памяти графа Гейдена»).

Бедный граф Гейден! Могила его была разорена, церковь над ней разрушена, псковское поместье, у озера Глубокого, разбито, а потомки — их больше нет в России.

И что? У всех кротких нет судьбы на нашей земле? Нет судьбы у спокойных, у мирных, у тех, кто уговаривает, шепчет, не обдает кипятком? У разумных — нет? А у буйных — есть?

Да, у тех, кто готов потрясти до основания — есть, конечно. Чем хуже — тем лучше, как местный, внутренний, свой, большой закон, царствующий в столетиях.

Чем хуже — тем лучше.

Чем потряснее — тем милее.

Чем тяжелее — тем, видимо, легче.

Так это или нет — покажет будущее, и оно — не за горами.

Между тем, по московским залам снова бродят графы Гейдены, пытаясь что-то кому-то доказать, с подозрением озираясь на будущее, ибо то, что было в прошлом, стало слишком ясным, со всей очевидностью.

Ходите, ходите, может быть, когда-нибудь доходитесь.

Чудики Вы наши.

См.: Тропинка, 1906, № 4. С. 185

Как-то не очень получалось у тех, кто пытался в России достигать эволюции — вместо «жестких посадок» и самых радикальных изменений. Вот Максим Максимович Ковалевский — масон, эволюционист, академик, социолог.

Писал дивные книги. 1900 год (ему сорок девять лет): «…Русские молодые поколения проникнуты в близость новой эры. Они считают себя призванными облегчить ее пришествие посредством разумного приложения научных данных и социального опыта Западной Европы» [394].

Чего он только не делал! Член двух Государственных дум. Нашел деньги (и свои, и чужие) и открыл в Париже «Русскую высшую школу общественных наук» (1901–1905). Для чего? Чтобы дать миру новое поколение общественных деятелей для России.

Сделал в 1906 году — не поверите — Партию демократических реформ. Это что — 1990 год или 2016-й?

Книги, книги, книги. Тома, чтобы достучаться. «Забота освободительного движения в России должна быть направлена к тому, чтобы, под кровом традиционных форм, внесением в них нового содержания, обеспечить личную свободу, гражданское равенство, национальное равноправие…» [395].

Придумал первую в России кафедру социологии (1910). Ректор, профессор, редактор энциклопедий. Член Государственного совета от университетов. Мотался по Европе. Европейский человек. Его книги переводили с французского на русский. И с русского на всё, что угодно. Читал лекции от Оксфорда до Чикаго.

В золотом возрасте тридцати шести лет, в 1887 году, по приказу министра народного образования был уволен из Московского университета «ввиду вредного влияния <���…> на студентов…» и «за отрицательное отношение к русскому государственному строю» [396].

И всё это — зря.

Он ушел в 1916 году. Ровно сто лет назад. За год до Великого упрощения 1917-го.

И вот результат его жизни. Никакой эволюции общества. Никакой постепенности. Никакой рациональности. Никакой умеренности. Никакой воздержанности. Никаких подсказок в практической политике от тех, кто пытается удержать общество на краю.

А что вместо этого?

Иррациональность. Война. Революция в ее самых жестоких формах. Верх простоты тех, кто правил и довел страну до греха.

Великое упрощение 1917 года.

И вот простые вопросы:

Как бы Ковалевский прожил жизнь, если бы мог знать, что все эти усилия, все чаяния «новой эры» и «разумного приложения» — это тщета, суета сует и всяческая суета?

Как бы он прожил жизнь, если бы знал, что все его попытки великого смягчения, и эволюции, и просвещения, и благоразумного развития — всё это будет опрокинуто уже в 1914 году, а еще больше — в 1917-м? Что у властей и у самого народа будут совсем другие представления о жизни и благе? Что эти упрощения и этот иррационализм будет невозможно перешибить?

Между тем Ковалевский не оставлял попыток «добиться благоразумия» до последнего.

Будучи в 1914 году интернирован в Карловых Варах (на стороне противника), будучи ученым-социологом с мировым именем (был номинирован на Нобелевскую премию), в 1915-м вернулся в воюющую Россию.

И в 1916-м — за год до Великого упрощения — когда он окончательно ушел, его провожали в Петрограде сто тысяч человек.

Сто тысяч человек?

Но это число никого не спасло.

Зимний захватывали меньшим числом.

Его книга 1900 года «Экономический строй России» лежит на столе, всегда под рукой. Только кажется, что она молчит. Нет, она задумалась и задает вопросы. И кажется, что они обращены прямо в сердце 2017 года.

Есть люди, которые должны жить вечно. Родился до Крымской войны, в 1853 г., пробежал с Российской империей весь короткий век исканий — свободы, модернизации, революций, воевал с властями, стал учителем для всех, кто думает — и ушел в разгар беды, в 1921 году. Владимир Короленко, властитель дум. Его первый, родной язык — польский, отец — из старого казацкого, полковничьего рода, российский чиновник, честный судья. Мать — из щляхтичей. Короленко думал, безукоризненно писал и говорил на трех языках сразу — на русском, украинском и польском. Универсальный человек — трех культур, а, точнее, всемирной, потому что не раз писал о соединении человечества, а не о том, как оно будет разобщено. Патриотизм — как «живая ветвь на живом стволе общечеловеческой солидарности» [398].

Кто он еще? Человек с врожденным инстинктом защиты невинного — любой крови, происхождения, языка и веры. По всей стране. «Мне случалось защищать мужиков-вотяков в Вятской губернии, русских мужиков в Саратовской, сорочинских украинцев в Полтавской — против истязаний русских чиновников. Вотяк, черемис, еврей, великоросс, украинец — для меня были одинаково притесняемыми людьми» [399].