Олег Мозохин - ОГПУ-НКГБ в борьбе со спецслужбами Японии

Шрайбером производилась диверсионная работа через Дальневосточный санитарно-эпидемический институт при помощи работающего там врача Антонова — участника организации. Институт весной 1937 г выпустил для прививок армии вредительски изготовленную вакцину, давшую большую заболеваемость и даже смерть одного командира. Командование приостановило прививку и провело расследование вместе с райисполкомом. Было установлено явное вредительство.

Люшков просил санкции Ежова на арест врачей. Он полагал произвести тщательный обыск при Эпидемическом институте с целью обнаружения бактерий для диверсионных целей. Сталин согласился с арестом врачей [360].

11 сентября 1937 г. Ежов сообщил Сталину с приложением копии телеграммы Г. С. Люшкова о диверсионных группах на оборонных заводах в ДВК. Согласно его сообщению, арестованный директор завода № 202 Сергеев показал об участии в правотроцкистском заговоре на ДВК. В троцкистскую организацию он был якобы завербован в 1932 г. в Ленинграде зиновьевцем Ждановым (бывшим директором судостроительного завода в Комсомольске, арестован). Выезжая в 1933 г. вместе с ним на Дальний Восток, получил задание от Пятакова создать троцкистскую организацию на заводе и развернуть диверсионную работу.

По шпионско-диверсионной деятельности он был связан в Москве с Муклевичем и Стрельцовым, на ДВК с краевым центром, из состава которого называет Лаврентьева, Дерибаса, Крутова, Косиора. Диверсионная организация на заводе руководилась японским консульством во Владивостоке, по прямому их заданию было сорвано строительство военных кораблей.

По состоянию на 4 сентября были дополнительно арестованы т. н. участники военно-фашистского заговора: Калнин, Гительман, Бойков, Малов, Солодухин, Юзефович которые отвергли предъявленные обвинения [361].

В октябре 1937 г. Барейкиса сняли с должности первого секретаря Далькрайкома и затем арестовали. На его место был назначен Г. М. Стацевич. С этого момента началась вторая волна репрессий, связанная с изъятием партийносоветских и хозяйственных кадров, выдвинутых уже «врагом народа Варейкисом».

Во время ареста В. И. Осмоловского при обыске у него в несгораемом шкафу был обнаружен протокол допроса Быстрых Владимира Михайловича от 16 октября 1937 г. и письмо на имя Ежова от 17 октября 1937 г. М. И. Диментмана и В. И. Осмоловского. В этих документах против Люшкова высказывались обвинения в троцкизме.

Люшков испугался, он полагал, что эти документы попали адресату. 21 апреля 1938 г. он поспешил написать Ежову, что никогда за все время пребывания в партии не только не имел никакого отношения к троцкизму, но и никаких колебаний не проявлял. В период работы на Украине, о котором писал Быстрых в своих показаниях, Люшков активно боролся против этого течения в партии.

Быстрых писал, что в 1928 г. на закрытых собраниях сотрудников ГПУ У ССР Люшков выступал как активный троцкист по вопросу строительства социализма в одной стране.

Люшков оправдывался, что в 1928 г. после 15 съезда партии такие собрания вообще были не возможны. На Украине члены партии могут это подтвердить. Должны быть и архивные материалы партийной организации, при помощи которых можно установить истину.

Люшков испугался того, что Быстрых объединил его с Визелем и Тенером, действительно активными троцкистами, в одну компанию, хотя в партийной организации он был одним из наиболее активно боровшихся как с Визелем, так и с Тепером.

Далее Люшков писал, что в 1926–1927 гт. в период его работы в информационном отделе один осведомитель сообщил о прямой связи троцкистов с меньшевиками. Вместо того, чтобы передать этот материал в Секретный отдел (Информотдел не имел оперативных функций), он сам довел это дело до конца. Этот факт впоследствии был широко использован в Харьковской парторганизации для разоблачения подлинных троцкистов, был использован на страницах партийной прессы.

Авторы письма на имя Ежова подкрепляли обвинения, выдвинутые против Люшкова. Быстрых утверждал, что во время совместной работы Визель был в очень близких и дружеских отношениях с Люшковым.

В ответ Люшков назвал это клеветой. По его словам, он с Визелем в близких отношениях не был. Во время работы на Украине вел с ним борьбу, а после его отъезда с Украины с ним не встречался.

По словам Люшкова, авторы письма пытаются связать это с настоящим, с фактом самоубийства Визеля после ареста. Для этого они пытаются взять под сомнение очередность ареста Западного, Дерибаса и Визеля и обстоятельства самого ареста Визеля.

В оправдание этим выводам Люшков сообщал, что засоренность аппарата НКВД шпионами и заговорщиками сама за себя говорит. В этих условиях он решил, прежде чем поехать во Владивосток в незнакомую обстановку, вызвать Визеля в Хабаровск. Он инсценировал совещание начальников областных управлений НКВД и таким образом арестовал Визеля. Раньше он не мог этого сделать т. к. приехал во Владивосток с маленькой группой в 7 человек и с первых же часов приезда развернул очень активное следствие. Тюрьмы не было, и его сотрудники сами вынуждены были охранять Дерибаса, Западного, Полозова и Барановского, так как, не разобравшись в людях, не могли оказывать слепого доверия кому бы то ни было.

Люшков признавал безобразным факт самоубийства Визеля. Он признал свою вину, что не уберег его. Он писал, что когда Безель сознался и написал заявление (это было под утро), следователь Малкевич решил отпустить его в камеру, а самому отдохнуть, ибо они сидели, не выходя из кабинета, двое суток. Визель, как это было установлено, заранее готовился к самоубийству в случае ареста. В портфеле у него лежали конфеты, начиненные сулемой и кусок туалетного мыла, в который также была заделана сулема. Известно, что у ряда следователей после того, как они добивались признания арестованного, после напряжения ослабевает бдительность. Это случилось и с Малькевичем. Визелю удалось его обмануть. Сославшись на то, что он долго не мылся, он попросил дать ему в камеру мыло, которое находилось в лежавшем тут же портфеле Визеля. Малкевич согласился. Люшков принял все меры, чтобы спасти Визеля, но сулема попала в почки, и врачи ничего сделать не смогли.

Осмоловский и Диментман в письме Ежову брали под подозрение деятельность Люшкова по борьбе с врагами советской власти на Дальнем Востоке. По их словам, он якобы тормозил ликвидацию заговора по Тихоокеанскому флоту. В доказательство они писали, что 18 августа перед Люшковым ставился вопрос об аресте Лаврова и Бибикова, но ничего не было сделано для осуществления их ареста.

В ответ на это обвинение Люшков пишет, что он приехал в гор. Хабаровск 9 августа и несмотря на то, что первое время все внимание в соответствии с указаниями Ежова сосредоточил на расчистке аппарата НКВД от предателей, он сразу обратил внимание и на Тихоокеанский флот. 18 августа он вызвал из Владивостока для доклада Осмоловского и по своей инициативе поставил перед ним вопрос о вскрытии заговора. В тот же день отправил в Москву телеграмму, где ставил вопрос об особо важном значении развития этого дела, прося санкции на аресты. Посылая Диментмана во Владивосток, Люшков поставил перед ним задачу по ликвидации заговора, так как считал работу не удовлетворительной. Как только 16 октября получил сообщение об Окуневе от Диментмана, в тот же день поставил вопрос об его аресте. При этом указав Диментману на то, чтобы он без его ведома не ставил вопрос об аресте Окунева. При этом Люшков исходит из директивы Ежова, указывавшей на необходимость прекратить самостоятельную постановку местными органами перед Москвой вопросов об арестах подозреваемых без ведома начальников унквд.