Григорий Медынский - Трудная книга

Как горько слушать голоса людей с неудавшейся, разбитой жизнью, людей, которые ничего не дали своему времени, и время не заметило их: осталась пыль и взаимные обиды. Особенно много таких писем идет, конечно, от заключенных: «А ведь я тоже человек!», «Я тоже хочу жить, есть, пить и дышать воздухом. А что я видел в жизни, что взял от нее?» Одним словом, «цыпленки тоже хочут жить», как пелось в одной старой песне. Но посмотрите, насколько ограниченно содержание этой формулы. Ведь дело-то не в том, что ты вообще живешь, но и в том, как ты живешь! И никто не задумался над простым вопросом: что я дал жизни? Правда, я уже слышу их возражения: «А вы посидите тут, поносите парашу, побудьте в нашей шкуре». Да вот оно и само возражение: «А не думаете ли вы, что нет у вас права на подобные поучения людям — заключенным? Ведь вы на свободе и никогда не несли и не испытывали на себе позора и зла заключения». Но припомним находящегося в той же шкуре заключенного Григория Александрова. Он писал мне о гордости человека: «Гордость необходима, без нее нельзя жить. Гордиться нужно тем, что смог, нашел в себе силы переступить через себя, а некоторые заменяют эту гордость жалостью к себе».

Поистине гордые и достойные человека слова.

А вот другой, тоже заключенный: «В мире слишком много неправды и несправедливости, так зачем же еще больше углублять эти пороки человечества? Все это породили сами люди, и мы должны уничтожить все плохое, что осталось нам в наследство от предков».

Но о себе он почти ничего не говорил в этом первом письме, и я ему об этом написал: «Почему же вы, предъявляя претензии, обвиняя всех и вся, молчите о себе, о своих проступках или преступлениях?»

«Отвечу, — пишет он мне. — Сейчас мне тяжело. Обидно и горько и за себя, и за людей и их поступки. Да, я осужден. Осужден людьми и своей совестью. А суд чести выше всего. Но об этом нужно молчать, не каяться всенародно и не искать оправдания и поддержки у кого-то, а молчать. Осужденный своею совестью должен молчать. Я, по крайней мере, считаю так!»

И такое молчание, исполненное той же человеческой гордости и достоинства, пожалуй, действительно ценнее многих слезных покаяний.

А вот еще один, и тоже из «современных».

«Есть в жизни крылатые слова, и самые дорогие из них: «Человек — это звучит гордо!» Отсюда берут истоки прекрасные человеческие начала. Определяя мое отношение к окружающему, я скажу немногое: единство цели собирает мою личность в человеке, который хочет отдать жизнь поискам прекрасного. А говоря о преступности, я мог лишь сказать: отбирая у преступника свободу, мы заодно отбираем у человека его сознание ценности человеческой жизни». На это, конечно, можно сказать, как я и сказал ему в ответном письме, что «преступник потому и становится преступником, что он сам для себя уже потерял сознание своей ценности», и все же его высказывания говорят о глубине и тонкости переживаний человека.

Следовательно, высокое представление о человеке вовсе не привилегия каких-то особых людей — «ученых», «благородных», «чистюль», это не выдумка моралистов и проповедников. Нет, оно свойственно, как вы видите, и людям трудной, ущербной судьбы, но сумевшим подняться до правильного понимания того, «чему равняется человек». Следовательно, это не результат благополучной, «удачной» жизни, а, наоборот, условие и основа ее «удачи» и «благополучия», а точнее — ее направления. Это вопрос нравственный.

Сколько, например, жалоб, и жалоб, как мы видели, зачастую обоснованных, приходится читать и выслушивать: на равнодушие, на разные рогатки, которые встают на пути людей, вышедших из заключения. И конечно, трудно, когда тебе не верят, когда каждому твоему шагу сопутствует подозрительность, вызванная, кстати сказать, твоим прошлым и твоею собственной виной. Ведь в этом, может быть, и заключается самое страшное наказание — в потере общественного доверия. Об этой трагедии говорят многие и многие письма: человек все понял, осознал, а ему не верят! Его могут освободить от наказания, снять решетки, замки, а недоверие остается. Но ведь доверия нельзя требовать, его нужно завоевать, как и любовь и дружбу. И, как любовь и дружбу, его можно потерять в одно мгновение, а на то, чтобы восстановить, нужны годы и годы, и сила, и выдержка, и вера, и большое богатство души, способной доказать обществу, чего ты стоишь. Ведь что такое доверие, как не «общественная стоимость» твоей личности? А эту «общественную стоимость» определяет то, как, в каком направлении решает личность те вопросы, которые ставит перед нею жизнь. Это тоже вопрос нравственный.

И вот перед нами письмо такого человека:

«Я пошел на один завод — меня не приняли даже чернорабочим, и так продолжалось несколько месяцев, пока, наконец, с большим трудом удалось устроиться на Брянский завод дорожных машин. Здесь тоже на меня не обращали внимания, не вовлекали в общественную жизнь цеха, хотя здесь и много молодежи. Все, кроме некоторых, смотрели на меня косо. Мне, конечно, было тяжело: как же так, в заключении — и то меня не считали неисправимым, а на свободе считают, что я прежний! Обо мне забыли, но я сам не хотел о себе забывать. Я сам стал бороться за себя. Поступил в вечерний машиностроительный техникум, стал работать еще усерднее и доказал людям, что я изменился.

Сейчас я учусь уже на третьем курсе, принят в комсомол и, короче говоря, стремлюсь быть полноценным гражданином нашего общества. Я уверен, что каждый человек может сам пробить себе дорогу в большую и хорошую жизнь. И каждый человек должен что-то значить в жизни».

Как часто аналогичные мытарства становятся для некоторых причиной рецидива: человек не выдерживает ни отказов в работе, ни затруднений с пропиской, ни косых взглядов товарищей — примеров подобного рода бесчисленное множество, — и вот он махнул на все рукой, сорвался, и все пошло сначала. А этот преодолел все и выстоял: «Я сам стал бороться за себя».

Вот так, к той же основной, центральной, на мой взгляд, проблеме — обстоятельства и человек — жизнь подводит нас с другой стороны. А что сто́ишь ты? Что сделал ты для изменения этих самых обстоятельств, для улучшения жизни, что сделал ты для людей и для общества? И можешь ли ты судить жизнь, судить людей, если ничего не дал и ничего не сделал и для их блага и для своего собственного роста?

Кое-кто из моих многочисленных корреспондентов упрекал, даже высмеивал меня за советы самим вытаскивать себя из болота и тоже говорил об обществе, о жизни, об объективных условиях, которые не дают им воспитываться. Бесспорно, видимо, в этом есть большая доля истины. Но нельзя забывать главного: воспитать можно того, кто этого хочет. Одним словом, личность, личность и личность.