Александр Солженицын - Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Звоню. Как мне показалось, радостное удивление. Назначают день. Нет, нарочно перекладываю на другой. Изысканно вежливо соглашаются. И вот в серый зимний день, обратившись предварительно к Божьей Матери, иду на Кузнецкий 24. Внутреннее ощущение: тупое, часть нервов как бы под местным наркозом, но голова ясная, глаза всевидящие. Вхожу в эту самую приёмную. В дверях теснятся два человека, о чём-то живо переговариваясь. Слегка удивляюсь этому здесь. Нисколько не удивляюсь тому, что сразу со стула против двери поднимается небольшого роста брюнет в чёрных очках и направляется ко мне. Называет меня по имени-отчеству, называет себя. Конечно, мой вид ему хорошо знаком. Пропускает меня вперёд через довольно узкую дверь в интерьеры, там тёмный коридор, я пропускаю его – пусть указывает, куда идти. Заминка. Но дело не в вежливости, а в инструкции, – он должен находиться сзади. Наконец куда-то выходим, и тут же дверь в кабинет налево. А за первой дверью замечаю в темноте прижатого к стене вертухая в фуражке с синим околышком. Значит, я переступил рубеж. Вхожу в небольшой кабинет. Всё как всюду, и всё же просматриваются штрихи особого стиля фирмы. Из-за стола в глубине поднимается и выходит мне навстречу другой человек лет под сорок, очень рыжий с прямыми волосами, длинно зачёсанными вбок. Здоровается (я делаю промах: не прошу отчётливо назваться); предлагает снять шубу и сесть. Сажусь – из окна свет падает на меня (11 часов). Спиной к окну, лицом ко мне садятся чёрные очки. Слева за свой стол садится рыжий. Несколько секунд молчания, потом начинается «беседа». (Передаю по памяти.)

– Вот мы пригласили вас на разговор. Вы, Ал. Ал., человек с большим жизненным опытом… а мы люди молодые (неестественная скромность – будто впрямь поучиться хотят).

Я молчу.

– Ну как вы думаете, Ал. Ал., почему вами заинтересовалась Госбезопасность, ведь у вас было время подумать над этим.

Однако же быстро вы поплевали на первого червяка и повесили крючок перед моим носом.

– Не знаю, право, мало ли что вас может интересовать. – (Наивничаю с улыбочкой.)

– Ну всё-таки, как вы думаете?

– А не проще ли вам просто сказать, – говорю сдержанно, чуть раздражённо. Рыжий думает.

– Нас интересуют ваши отношения с Солженицыным.

– Понимаю, – киваю головой.

– Какие у вас были с ним отношения?

Отвечаю бодро, почти весело, заранее отлитое:

– Очень хорошие, дружеские.

И гляжу, гляжу в оба – вида не подают, но чуть озадачены: ведь не пешкой сразу выхожу.

– И часто вы с ним видались?

– Нет, не часто, а за последнее время совсем редко.

– Но всё же уже и тогда, когда он прямо пошёл против закона, и уже получил повестку от прокурора?

Ну конечно, это-то вы знаете, как я пришёл в день ареста. Но не уточняют. И я тоже.

– Насколько мне известно, он был выслан без следствия и суда. А отворачиваться от друзей, когда им приходится плохо, не в моих привычках.

– Да, но он занимается антигосударственной деятельностью, а вы поддерживаете с ним связь?

– Я не поддерживаю с ним связь с тех пор, как он уехал. Я считаю, что он вошёл в острый конфликт с государственной властью: это не ново для русского большого писателя.

– Но ведь с ним очень гуманно поступили, разве вы с этим не согласны?

– Я хорошо знаю по личному опыту, что такое административная высылка, которой был подвержен дважды, вы наверное это знаете. Когда нас выслали из Франции в 1947 г., советское правительство не рассматривало это как «гуманный акт». Всё относительно. Конечно, с ним могли поступить гораздо хуже, и сравнительно с худшим – высылку можно считать гуманной мерой.

Они-то забыли про мою и моего отца высылку в 1922 г., и на эту тему разговор прекращается.

– А где и когда вы с ним познакомились?

– Ещё в период его славы, а где – точно не помню, кажется в Доме литераторов.

– А кто познакомил?

– Право, не помню. – (Хе-хе, деточки мои!)

Пауза, охлаждающая «теплоту беседы».

– Как вы относитесь к его деятельности?

– Я считаю его очень большим писателем и абсолютно независимым и честным. Как таковой он имеет право говорить всё, что он думает.

– Нет, нет! Не как писатель, – раздражённо говорят чёрные очки, – а в другой области, в политической.

– Я человек самостоятельно мыслящий и отношусь к разным его писаниям различно – одни одобряю, к другим отношусь критически. – (Нет, подробно обсуждать я с вами этого не буду, не надейтесь.)

– Но вы помогали ему, сотрудничали с ним?

– Нет.

– А нам известно, что сотрудничали. Вот в этой папке, не смотрите, что она тоненькая, собраны все данные, вам лучше не отрицать. Например, вы хранили его архив.

– Не знаю, какие у вас данные. Никакого архива я не хранил.

– А хотите, я назову номера дел, хранившихся у вас?

– Не знаю, что за номера, можете назвать, если хотите.

Тянется рукой к папочке, а сам глядит на меня пристально. Я тоже не спускаю с него глаз… в голове мелькает: о марках не говорят, на пушку думают взять или…

– Да нет, не стоит, в другой раз, – рука от папки возвращается назад этак лениво, лениво…

Так! Эта атака сорвалась, пока. Ещё больше укрепляюсь в своей позиции.

– А так называемую Люшу вы знаете?

– Знаю хорошо и давно.

– Она вам ничего никогда не передавала?

– Нет, ничего, никогда.

– А вам известно такое произведение «Телёнок», полное название «Бодался телёнок с дубом»?

– Известно, что такое было, но я не читал.

– А в чём там суть?

– Кажется, автобиографическое.

– А что-то с этой рукописью приключилось, в чём и вы замешаны были? Должны были бы знать!

– Не знаю.

А ведь знают всё же немало. Как отгадать: что точно, что неточно, что предположительно? Но тактика та же самая: внушают – «мы, де, всё знаем, рассказывайте всё, – это в ваших интересах».

Охлаждающая «беседу» пауза. Раздумие рыжего. Очки мрачнеют, углы губ вниз опустились…

Я курю много и замечаю, что закуриваю новую сигарету, не докурив начатую. Это не дело – волнение где-то проскакивает безконтрольно и наверное заметно.

– Вот вы говорите, что не сотрудничали, не помогали, а ведь у вас была и критика, даже очень острая…

Улыбается рыжий, как бы комплимент. Я не отрицаю и молчу. Отмечаю: и это им известно, но не очень-то удивляюсь. Где уж там всё утаить в такой момент, когда всё просматривалось и прослушивалось!

Игра в шахматы продолжается. Рыжий развивает наступление:

– А мемуары свои вы продолжаете писать?

– Да, продолжаю, – делаю вид, что совершенно не удивлён, что почти правда…

– Нам содержание более или менее известно.

– Я никому постороннему не давал, они предназначены только для родных и близких.

– Ну, уж не так и близких…

– Наверное, кто-нибудь из семьи сболтнул, вот и всё, – говорю с безразличием и презрительно (а сам думаю – кто?? Таруса?).