Уильям Гибсон - Я больше не верю курсиву [litres]

Прочтите эту книгу, если хотите погрузиться в величайший город мира. А если вам нужно выразить дух какого-то места так глубоко и точно, как это только возможно, прочтите ее снова.

В семидесятые я любил «Каталог всей Земли» [17] « Каталог всей Земли » (Whole Earth Catalog) – американский контркультурный журнал обо всем, что может пригодиться для креативного самообеспечения. Предмет, о котором писали в каталоге, должен был представлять собой интересный инструмент, качественный или дешевый, малоизвестный, но при этом доступный для заказа по почте. , хотя, читая его, всякий раз испытывал жгучий стыд. Любил за рождаемую им уверенность, что мое поколение найдет новые способы разобраться с мировыми проблемами (о которой теперь можно вспоминать лишь с грустной иронией). Стыд был таким же наивно-идеалистическим: я считал себя лентяем, потому что не чиню ветровой электрогенератор карманным мультитулом.

Когда Брюса Стерлинга пригласили стать редактором выпуска и он предложил мне написать материал, я решил, что книга Акройда – инструмент. По крайней мере, она стала инструментом для меня: я давно хотел написать роман, действие которого происходило бы в Лондоне, но не знал, как к этому подступиться, пока не прочел Акройда.

Кстати, в этой заметке я был несправедлив к Иену Синклеру, который в последних вещах – «Хакни, империя, как роза красная» и «Призрачное молоко» – указал и назвал истинных чудовищ двадцать первого века. То, что представлялось его недостатками, оказалось просто моим нетерпением.

Уже лет двадцать меня то и дело спрашивают: «Почему Япония?», желая узнать, почему действие многих моих книг происходит именно там. Когда я только начинал писать о Японии, я бы, наверное, в ответ объяснил, что эта страна скоро будет играть важнейшую роль в мировой экономике. Так и вышло (вернее, так вышло еще раньше, просто тогда мало кто это понимал). Услышав тот же вопрос позднее, я бы сказал, что Япония становится центром нашего мира, местом, куда ведут все дороги. Именно там были деньги, там принимались решения. Экономический пузырь давно лопнул, а мне по-прежнему задают все тот же шутливый вопрос: «Почему Япония?»

Потому что в Японии воплощаются всеобщие представления о будущем.

Японцы опережают остальной мир на несколько делений временной оси. Они пробуют все новое первыми, и писатель вроде меня не имеет права оставить это без внимания. Если вы тоже верите, что в основе культурных изменений всегда лежит новая технология, то не упускайте японцев из виду. Они занимаются этим уже сто с лишним лет и здорово обошли нас хотя бы с точки зрения устойчивости к «футурошоку» (ставшему теперь вполне обыденным жизненным явлением).

Возьмем «девочку с мобильником», которую вы обязательно встретите сегодня на любой улице Токио. Это школьница, которая без остановки эсэмэсит с мобильного телефона – но никогда по нему не говорит без крайней необходимости. Прикосновения к сенсорному экрану преобразуются у нее в иероглифы с нечеловеческой скоростью, а статус в компании подруг зависит от числа номеров в записной книжке телефона.

Что же эти девочки так сосредоточенно пишут друг другу? Наверняка ничего особенного – примерно как в записках, которыми обмениваются в классе, когда учитель отвернулся. Здесь важно не содержание, а скорость и подсознательная уверенность, с которой токийские школьницы освоили дополнительную возможность новой модели телефона – СМС – и в мгновение ока создали на ее основе субкультуру.

Сто с небольшим лет назад в Токио тоже имелась портативная техническая диковина – механические часы. На гравюрах эпохи Мейдзи разодетых на западный манер щеголей насмешливо изображали с огромными наручными часами. Для японцев отсчет часов по циферблату стал переходом к новому временному континууму, к новой реальности.

Технокультурная эластичность, подарившая нам «девочек с мобильниками», – следствие болезненного темпорального сдвига, который не прекращается до сих пор. Он начался в 1860-е годы, когда японцы, долго жившие в полной культурной изоляции, отправили в Англию группу знатных и талантливых юношей. Эта молодежь вернулась на родину с рассказами о технологической культуре чужеземцев, которая наверняка одновременно восхищала их и сбивала с толку – это как если бы нам дали изучить остатки Розуэлльского НЛО.

Эти «современные юноши» принесли с собой технокульт, благодаря которому Япония как-то ухитрилась проглотить все достижения индустриальной революции разом. Последовали мучительные колики, которые, вероятно, совершенно сбили страну с толку. Японцы получили все разом: часы, паровозы, электрический телеграф, западную медицину… Собрали все это у себя и вдавили педаль на полную. Они сошли с ума, галлюцинировали, бессвязно бормотали, бегали кругами, погибли и переродились.

После перерождения они стали первым азиатским государством с развитой промышленностью. Через несколько десятков лет это вылилось в экспансию с имперскими амбициями, и в итоге два больших города обратились в пыль, потому что технологии их врага оказались словно из другой галактики.

Вскоре враг объявился лично. Покорившие Японию американцы с улыбкой взялись за амбициознейшую программу культурной модернизации страны. Затеяв полную перестройку национального сознания сверху донизу, они нечаянно подтолкнули японцев на несколько делений вперед по оси времени, а потом забросили свой грандиозный проект, переключившись на борьбу с коммунизмом.

Этот страшный тройной удар (катастрофическая индустриализация, война и американская оккупация) и создал сегодняшнюю Японию, которая одновременно смущает и завораживает. Мир-зеркало, населенный инопланетянами, с которыми, однако, можно вести дела. Будущее.

Впрочем, случись такое в другой азиатской стране, результат был бы иным. Японская культура несет в себе какой-то поразительный «код», схожий, как мне кажется, с английским. Именно поэтому японцы часто обожают все английское, а англичане – японское. Свидетельством тому и священный трепет японцев перед клетчатыми пледами, и бесчисленные бутики «Пол Смит», и много что еще. Ткань истории обоих народов словно сплетена из повторяющихся знаков и символов, а в Токио слышится то же эхо, о котором говорил Питер Акройд применительно к Лондону.