Уильям Гибсон - Я больше не верю курсиву [litres]

«Машина времени» помогала мне бежать от реальности. Я мечтал об Уэллсе с его многоточиями, когда мчишься вперед так, что «ночи сменялись днями, подобно взмахам крыльев» [35] «… когда ночи сменялись днями, подобно взмахам крыльев » – здесь и далее цитаты из «Машины времени» Г. Уэллса даны в переводе К. Морозовой. . Я мечтал оказаться по ту сторону страшной и неизбежной истории, которая вот-вот настанет. Я словно наяву видел, как замерли на лужайке у здания суда гаубицы Второй мировой, на их стволах оседает пыль погибшего Чикаго, а небо сияет особой, смертоносной, чистотой.

Я не понимал, что сам Уэллс в «Машине времени» предрек человечеству куда более однозначный конец, чем мое воображение уготовило Америке. Странновато-притягательная меланхолия, наполняющая сады элоев, берется не из тайных подземелий морлоков и не из их жуткого симбиоза с бывшими хозяевами. Она – следствие окончательного и целенаправленного разрушения мира, которое задумал для нас Уэллс. Многие писатели до и после него не отказывали себе в безрассудном удовольствии низвергнуть в воображаемую пыль великие памятники своей эпохи, однако мало кому покорился элегантный символизм и убедительный, обреченный реализм Зеленого Фарфорового Дворца.

Именно там, на месте Кенсингтона, где Уэллс познакомился с наукой и где было средоточие его юношеских надежд, положен конец всем ценностям Викторианской эпохи – и виной тому не война, а деградация человечества, не сумевшего распознать грядущую катастрофу. Отвергая панацею социализма, Уэллс понимал, что его противники неминуемо приведут мир к гибели: «Много веков назад, за тысячи и тысячи поколений, человек лишил своего ближнего счастья и солнечного света. А теперь этот ближний стал совершенно неузнаваем!»

Дворец оказывается музеем. Путешественник уходит из этого музея людей с жалкой коробкой безопасных спичек, сохранившейся в герметичной витрине. Последний дар технологии – свет и разрушение в упаковке размером с ладонь. Спички, камфора и тяжелый рычаг от какой-то машины – дубина и лом одновременно.

Итак, он покидает музей с огнем и дубиной – орудиями своих далеких предков.

У меня тоже было старинное орудие уничтожения. Ютясь в укромных уголках, я научился разбирать свое невероятное и страшное тайное оружие. Я смазал все детали, завернул в тряпки и спрятал по отдельности. В Виргинии начала шестидесятых годов раздобыть коробку патронов оказалось несложно. Тяжелые гильзы будоражили воображение, а пули сияли, как новенький медный пенни.

Мне казалось, что пистолет для меня – это те же спички и дубинка Путешественника, хотя я действовал куда менее осмысленно. Выходя из Зеленого Дворца, он имел четкий план, а у меня плана не было – был один лишь всеобъемлющий, бессловесный страх перед ядерной войной и концом человечества, а еще потребность ощущать, что я хоть как-то управляю ситуацией.

Через три года после моего знакомства с историей было объявлено, что Советский Союз разместил баллистические ракеты на Кубе. Я не сомневался, что это знакомство вот-вот завершится – а с ним, скорее всего, придет конец и моему биологическому виду.

В 1921 году в предисловии к роману «Война в воздухе» Уэллс писал о Первой мировой (которую тогда еще называли просто Великой войной): «Катастрофа надвигалась на нас при дневном свете. Но каждый считал, что кто-то другой должен остановить ее, прежде чем она разразится. За этой катастрофой последовали другие» [36] Перевод Р. Померанцевой. . В предисловии к изданию 1941 года он добавил: «И снова я прошу читателя обратить внимание на предостережения, написанные мной двадцать лет назад. Что стоит добавить к этому вступлению? Разве что мою эпитафию. Когда придет мой час, она должна звучать так: «Говорил же я вам. Дураки вы набитые ». (Курсив мой)».

Курсив и правда его. До крайности раздраженный пророк, технически подкованный продукт Викторианской эпохи, заставший приход двадцатого века со всеми его удивительными переменами и поверивший в благоразумие людей, управлявших британскими железными дорогами. Это курсив постоянно недовольного и отчего-то безгранично наивного предсказателя, увидевшего крах своей модели в руках людей менее развитых и талантливых. И этот курсив до сих пор с нами, хотя я уже давно стараюсь не читать фантастов, которые им пользуются.

Я не верю курсиву с 1962 года, когда конец света все же не наступил. Не помню, чем закончилась история с ракетами на Кубе. Страх, в котором жил как я, так и весь остальной мир, тогда достиг каких-то запредельных высот. А потом он пошел на спад, история потекла дальше, и я временами ловлю себя на мысли, что мир моего детства теперь так же далек, как и детство Герберта Уэллса. Слишком многое изменилось с тех пор.

Пожалуй, тогда же я перестал верить научной фантастике – или, скорее, стал верить по-другому, поскольку моя любовь к ней пошла на убыль. Я открыл для себя Генри Миллера, Уильяма Берроуза, Джека Керуака и прочих. Новые голоса. Поэтому и фантастику я читал созвучную с этими голосами, ведущую в том же направлении, что и они.

А еще примерно тогда же я стал понимать, что история – даже когда она в древнем сундуке и большого калибра – это тоже разновидность фантастики, в которой есть место разным интерпретациям и новым открытиям.

Это куда более автобиографический материал, чем я обычно пишу, продукт неудавшегося проекта. Мне заказали написать предисловие к новому изданию «Машины времени» Уэллса, и я так и не сумел справиться с задачей. Предисловие должно было быть об Уэллсе, а не обо мне, однако личное постоянно оттесняло мои жалкие попытки вещать тоном авторитетного историка научно-фантастический литературы (наверное, потому что я определенно им не являюсь).

Может быть.

Но всего пару раз, да и то, скорее всего, ненадолго.

Крутые парни из фантастики в жанре «киберпанк» в стильных черных костюмах и с имплантированными кремниевыми чипами уже ушли в романтическое прошлое. Пираты информационных морей – двоюродные братья бандитов «стимпанка», – рискуя жизнью, осваивали новую технологию и оказались в самом ее авангарде. Они впитали эту технологию, слились с ней.

Обратите внимание, мы ведь тоже впитываем технологию, так что выбора нет: мы должны с ней слиться.

Если подумать, самые яркие образы научной фантастики обычно куда теснее связаны с нашими прошлыми тревогами (для автора они были в настоящем), чем с реализующимися единственными сценариями, которые определяют жизнь нашего вида – его реальное настоящее и будущее.

Даже сегодня – в особенности сегодня! – многие уже ощущают у себя в мозгу кремниевый чип. Кое-кто, очевидно, не слишком этим доволен. Некоторые мечтают, чтобы вездесущие компьютеры исчезли, оставили нас в покое – однако вероятность такого события неуклонно снижается.