Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Что, безусловно, свидетельствует об интеллектуальной деградации. Причем не только индивидуальной, но и общества в целом.

* * *

Молодым-то людям, небось, кажется, что популярный в народе пищевой продукт, называемый исконно русским словом “майонез”, и сам является беспросветно исконным вроде сбитня, киселя, щей, тюри и затирухи.

Но, представьте себе, молодые люди, что был он не всегда. По крайней мере, в том виде, в каком мы все его знаем.

В доме моего школьного дружка Смирнова не только никогда не готовилось ни одного кушанья, в составе которого даже гипотетически мог бы присутствовать майонез, но и само это слово было под негласным запретом.

А вот почему.

Смирнов-старший, рассказывал Смирнов-младший, вырос в деревне. Однажды, в середине тридцатых годов, когда старший Смирнов был уже взрослым парнем, в их сельпо завезли экзотическую новинку — банки с майонезом. И это при том, что годы были, прямо скажем, голодноватые, когда и хлеб-то был не всегда. А потому и майонез этот оказался в их селе чуть ли не единственным пищевым продуктом.

Удивительно ли, что майонез этот необычайно понравился местному населению. А Смирнову-старшему он полюбился до такой степени, что он съел подряд то ли пять, то ли шесть банок этого гастрономического чуда.

О том, что с ним было потом, он сам никогда не рассказывал, но самого слова “майонез” не только не произносил сам, но и не позволял произносить его в своем присутствии.

А Смирнов-младший втихаря, под разными, иногда явно надуманными предлогами прибегал к нам всякий раз, когда моя мама готовила салат оливье. Как он об этом узнавал, я до сих пор не понимаю.

* * *

Где-то в самом конце шестидесятых годов мы гуляли по зимней предновогодней Москве с моим тогдашним другом и однокурсником.

Мы были молоды и беззаботны. То есть я был совсем беззаботным, потому что был холост и не обременен хоззаботами. Он был чуть менее беззаботным, потому что был женат и даже имел уже к тому времени маленького сына.

А в этот раз забота у него была всего лишь, казалось бы, ерундовая — ему было поручено купить десяток яиц.

Поэтому, гуляя, мы с ним обреченно заходили во все попадающиеся по пути продуктовые магазины и, не обнаружив там никаких яиц, шли дальше.

И о чем-то, кстати, важном разговаривали мы тогда. Разговор наш был из тех, какие я люблю больше всего. То есть из разговора совсем не запоминалась его, так сказать, содержательная часть, зато хорошо и прочно запоминалась сама его атмосфера — легкая и в то же время значительная.

Шли мы себе, болтали, ритуально заходили в магазины. Яиц предсказуемо не было.

Продавщицы на вопрос о яйцах отвечали однозначно. А одна из них довольно раздраженно и даже с некоторым недоумением произнесла: “Да нет, конечно! Вы что! Яйца какие-то!”

Друг мой, выйдя из магазина, даже как-то немножко повозмущался: “Интересная вещь! «Яйца какие-то»? Как будто я пришел не в продовольственный, а в писчебумажный магазин!”

Лучше всего было в одном маленьком магазинчике на какой-то довольно заброшенной с виду, захудалой какой-то улице.

Когда мы вошли туда, мы увидели перед собой прилавок с весами, а за прилавком мы увидели продавщицу. Но не лицо ее мы увидели, нет. То, что мы увидели перед собой, сразу же лишило нас перспективы. Не только в переносном смысле, то есть перспективы покупки искомого пищевого продукта. Не только. Лишены мы оказались также и перспективы в самом буквальном смысле этого слова, потому что перспектива эта была безнадежно заслонена исполинской задницей этой самой продавщицы.

Нам бы развернуться и уйти подобру-поздорову, но мой друг решил зачем-то идти до конца.

Он начал покашливать, пытаясь привлечь к себе внимание работницы советской торговли. Сначала он покашливал довольно деликатно, но, не добившись никакого успеха, стал кашлять все громче и громче. Потом, уже не в силах остановиться, он в отчаянии решился на переход всяческих границ и радикальнейшим образом нарушил ее личное пространство. Впрочем, тогда таких терминов еще не существовало. В общем, он слегка шлепнул продавщицу по тому, что оказалось в поле нашего зрения.

Тут она сначала слабо зашевелилась, потом очень медленно развернулась фасадом в нашу сторону и даже открыла глаза, хотя могла бы и не открывать — разница была бы небольшой.

Мой приятель, ни на что, разумеется, не надеясь, но решив все же хоть как-то объяснить свое странное поведение, глупо спросил про яйца.

Продавщица сначала мечтательно улыбнулась и нежно произнесла: “Нет! Яиц нет. И вообще ничего нет”.

“Нет вообще ничего!” — повторила она уже громче и совершенно неожиданно рот ее характерно скривился, и она залилась горючими слезами.

Не зная, чем ей помочь, мы малодушно покинули помещение, после чего так же долго, как и безуспешно, пытались хоть сколь-нибудь рационально интерпретировать страннейшее это происшествие.

“Вот видишь, — сказал я, — сколько вокруг нас всего странного и удивительного. И если бы не тотальный продуктовый дефицит и не твои безнадежные попытки приобрести десяток яиц, мы никогда этого не увидели бы”.

Он со мной согласился, но и тут же завернул в следующий продмаг. Там яиц, разумеется, тоже не было.

* * *

Друзья и коллеги.

Мне вот что захотелось сказать на ночь глядя.

Мы все оказались в ситуации, когда почти все виды творческой энергии преобразовались волею исторических обстоятельств в энергию сопротивления. (Я сначала написал слово “сопротивление” с прописной буквы, а потом передумал. Надеюсь, понятно почему.)

Этот вид энергии нам всем хорошо знаком, потому что, строго говоря, любой творческий процесс именно этой-то энергией и питается. И каждый из нас знает, что для художника существование в условиях катастрофы — это существование естественное и по-своему комфортное.

Стратегию сопротивления каждый выбирает сам — в соответствии с персональным темпераментом, с особенностями собственной поэтики, почерка, походки.

Но сопротивление — по крайней мере, в моем понимании — это не горящие глаза, не сжатые челюсти, не раздувающиеся ноздри, не сжатые в карманах кулаки. Зачем нам хмурить бровки, выпучивать глаза и обвязываться разноцветными ленточками. Мы, слава богу, работаем от сети, а не на просроченных батарейках китайского производства. Мы, слава богу, мировая культура, а не какая-нибудь очередная луганская народная республика.

Сопротивление — это веселое и азартное занятие для людей, твердо знающих, что и Бог не фраер, и история не шлюха. Мы должны быть веселы и снисходительны, потому что мы правы.

А если мы что-то и платим, то это ведь такая чепуховая плата за немыслимое счастье знать друг друга, гордиться друг другом, читать, слушать, видеть друг друга.