Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Относительно недавно, например, многих заворожило словечко “постправда”, послужившее не только объяснением, но и в каком-то даже смысле интеллектуальным оправданием того удивительного факта, что в основе нынешней официальной риторики лежит тотальное и вполне демонстративное, ничуть не скрываемое вранье.

Ну и постнорма, конечно. Я бы ввел такое понятие, если его еще нет.

Потому что все чаще возникает ощущение, что все нынешние общественно-политические кошачьи концерты и собачьи свадьбы происходят после цивилизации, после какого-то гипотетического — в духе всевозможных антиутопий — Большого взрыва, уничтожившего все сложившиеся и худо-бедно усвоенные человечеством институции и представления о норме.

Давно замечено, что в официальной риторике, завороженной мифами, легендами и бабушкиными сказками “Великого прошлого”, практически отсутствует такая категория, как “будущее”.

Но если будущего нет (и это скорее хорошо) для носителей и потребителей этой риторики, то это же не значит, что его нет вообще.

Оно, разумеется, есть. А вот гадать о том, каким оно будет, дело неблагодарное. Это знают все люди старшего поколения, кто — как я, например, — в детстве читал в больших количествах научно-фантастические книжки, где в качестве будущего описывалось в том числе и наше с вами время.

Да, гадать о том, каким будет будущее, довольно глупо, а вот высказать некоторые опасения можно, я считаю.

Например, очень бы не хотелось, чтобы разрозненные записи некоторых телевизионных “шоу” нашего времени легли бы в основу общественных представлений о политической, общественной, культурной норме далекого для них прошлого, а для нас — настоящего, данного нам в наших непосредственных ощущениях.

Впрочем, будем надеяться, что они — там и тогда — с тем, что норма, а что патология, разберутся как-нибудь сами. А нам это необходимо здесь и теперь.

Двор и дворня

* * *

В моем дворовом детстве — как, впрочем, и не только в моем — существовали различные жанры дворового поведения, различные, так сказать, амплуа, предполагающие негласно установленные рамки и границы допустимого.

Особое место занимали поведенческие модели тех, кто имел репутацию “психа со справкой”. Там ни рамок, ни границ — ничего…

* * *

Если и можно определить одним словом идеологию, эстетику и систему координат правящего чекистского режима, то этим словом окажется слово “попса”. Они на ней, на попсе, взошли и сформировались, это их база и фундамент, это их судьба, это их начало и конец.

В по-шекспировски трагедийные сталинские времена тем же самым для власти служил все же Большой театр, радиоконцерты “по заявкам” с “Тореадором” и “Полонезом Огинского” и “Великая русская литература”, каковые они пытались — иногда с успехом — присвоить себе, не подозревая, что и то, и другое, и третье были на самом деле против них.

Эти, нынешние, это поняли. Поэтому они дотумкали, что если они хотят остаться там, где они есть, то в школах надо по возможности запретить “Гоголя и Щедрина” и открыто слиться в экстазе с барачной гопотой с их “Шансоном” и семками, каковой они, впрочем, и без того являются.

* * *

Под оглушительные шумы и трески бурных, как деятельность расстроенного кишечника какого-нибудь крупного животного, запретительски-регламентаторских инициатив российской власти человеку той или иной творческой профессии довольно трудно сохранить совершенно необходимую ему свободу творческого маневра. Потому что он вольно или невольно начинает озираться и вслушиваться, неизбежно нарушая таким образом внутреннее равновесие и сбивая внутренний камертон, без которых он рискует серьезно сфальшивить.

Причем совсем необязательно художник боится сделать что-нибудь такое, что может разгневать непредсказуемое начальство. Этот случай как раз слишком простой и очевидный. Не менее пагубно, я считаю, бессознательное стремление сделать что-нибудь, так сказать, назло. Что тоже есть проявление внутренней несвободы и, если угодно, зависимости (“от царя?”, “от народа?”).

Самое поганое — это то, что, запугивая одних и ожесточая других, они заставляют вообще считаться со своим существованием. А вот жить и действовать так, как будто ни их идиотских телодвижений, ни их самих вообще не существует в природе, самое, пожалуй, трудное, хотя и самое необходимое.

* * *

Не знаю, может быть, мне, как и многим людям, так сказать, старшего возраста, свойственно чуть-чуть идеализировать прошлое, но мне почему-то кажется, что прежде этого не было. То есть, конечно же, мрази были всегда, и тогда их было ничуть не меньше, чем теперь. Но мне кажется, что то ли тогдашние мрази не знали о том, что они мрази, то ли оправдывали свои подлости и низости соображениями высшего, как им казалось, порядка.

Но похоже, что именно в наши дни появилась особая порода существ, которые отлично знают, что они мрази, и очень даже это им нравится. И кажется им, что мразью в наши дни быть “круто” или хотя бы “прикольно”.

Вот эта, например, гадина из телевизора, которая совершенно спокойно назвала большую артистку — прекрасную маленькую женщину с большим сердцем — “врагом народа”, не понимает, что говорит? Понимает, конечно. И ведь чувствует себя чуть ли не героем. И дает понять городу и миру: “Я мразь? Окей! а вы честные и порядочные? Окей! Тогда объясните, почему в телевизоре я, а не вы”.

Крыть ведь и правда нечем. Особенно если, как и мрази, быть уверенным в том, что нахождение в телевизоре есть универсальный признак высшей стадии развития личности.

* * *

“Министр культуры посмотрел «Левиафан» Андрея Звягинцева и сказал, что в России так не пьют”, — прочитал я тут где-то.

А потом, видимо, министр культуры прочитал одну повесть Гоголя и сказал, что в России носы по улицам не ходят. А потом он прочитал “Мастера и Маргариту” и сказал, что в России на метле не летают. А потом, глядишь, и еще что-нибудь прочтет. И еще чего-нибудь сообщит про Россию.

* * *

Хорошо бы разобраться с личными местоимениями. Хорошо бы ясно понимать, кто такие “мы”, а кто такие “они”. Где “я”, а где “ты”.

В начале восьмидесятых годов какой-то высокий партийный хер с горы вызвал к себе старого заслуженного дирижера и сказал ему: “Как это так получается, что каждые зарубежные гастроли вашего оркестра кончаются тем, что два-три музыканта не возвращаются на родину? Чего это от вас люди-то бегут?”

“Они не от меня бегут, — ответил дирижер. — Они от вас бегут”.

* * *

В наши дни от разных людей, притом людей вполне вменяемых и вполне “своих”, слышишь что-то вроде того, что “при совке и то лучше было!”. Ну, в сердцах, конечно. Ну, конечно, от отчаяния. От полемического задора.