Лев Рубинштейн - Кладбище с вайфаем

Но все равно. Не было лучше, друзья. Ну, никак не было. Просто нам свойственно кое-что забывать. И просто тогда и сейчас на поверхности болтались разные сорта говна и разные — в чем-то похожие, а в чем-то непохожие — поколения неистребимой мрази.

“И то лучше…” — формула коварная и безысходная. Ею и означается бесконечное хождение по кругу. Все время — или-или…

Вот как бы прорвать эту липкую пленку.

* * *

Ритуальные свержения идолов опостылевшей эпохи я всегда воспринимаю несколько, скажем так, амбивалентно. С одной стороны, вроде бы и хорошо: зачем изображениям упырей украшать наши площади? с другой стороны, в этом всегда есть что-то архаическое и инфантильное: выкинули на помойку портрет со стены — теперь заживем по-новому. Идолоборчество, борьба с символами очень часто заменяют собою борьбу с сущностями, с которыми справиться, конечно же, куда труднее.

Попутно я иногда воображаю себе, что будет, когда и из российских городов поубирают эти ленинские памятники. Может ли это произойти в обозримом будущем? Думаю, что может. Но, боюсь, что для того лишь, чтобы на те же постаменты установить памятники Ивану Грозному, например.

* * *

Некоторые изумляются, что одни и те же украшают свои марши свастиками и радостно зигуют, а при этом по весне украшаются георгиевскими ленточками и вообще — “спасибо деду за победу”. Как это, мол, уживается?

А по-моему, никакого противоречия тут нет. Потому что они уверены, что та война, которая “деду за победу”, это не война гуманистической цивилизации с человеконенавистническим фашизмом, а война “русских” с “немцами”, Сталина с Гитлером. И “наш” ихнего победил. И теперь — все свастики и зиги — “наши”. Вот и все.

* * *

Разговоры о памятниках и монументах, об отношении к ним, споры вокруг них и вокруг того, возводить их или сносить, сносить их или восстанавливать или заменять одни памятники другими, стали некими приборами для измерения состояния общественного здоровья или, наоборот, нездоровья.

Вот, допустим, кому-то не нравится такой-то памятник, посвященный важной и болезненной странице истории. И он об этом говорит вслух. И он предлагает такой-то памятник нет, не снести, а, к примеру, внести его в реестр самых уродливых памятников.

И что? Разгорается искусствоведческая дискуссия? Высказываются различные мнения о том, хорош памятник или плох с художественной точки зрения?

Нет, ничуть не бывало. Первая реакция — обида и оскорбленность.

Потому что не возникло до сих пор ясного понимания, что означающее и означаемое это, мягко говоря, не одно и то же. Это непонимание и лежит в основе той аксиоматики, в соответствии с которой непочтительное отношение к памятнику, к его, так сказать, художественным особенностям, автоматически означает неуважение к тому, чему этот памятник посвящен.

Если я, допустим, скажу, что такой-то памятник Гоголю ужасен и уродлив, то не получится ли так, что я оскорбляю память великого писателя? И не правильнее ли сказать, что если кто-то в этом случае и оскорбляет его память, то скорее это буду не я.

* * *

Я тут где-то прочитал о том, что загадочное, не известное ранее науке грибковое образование под названием “Казаки Петербурга” приняло новоявленного американского президента в свои ряды и даже присвоило ему сгоряча горделивое звание есаула.

Я уж удержу как-нибудь в узде неугомонное свое воображение и не стану рисовать себе гипотетический облик нового казака в увешанном елочными цацками шутовском прикиде и в папахе с выбивающейся из-под нее синтетической, цвета прелой соломы шевелюрой — он и без того вполне хорош.

Вопрос другой. Вот если он вдруг (что более чем вероятно и даже, в общем-то, неизбежно) что-нибудь такое сделает или скажет, что с точки зрения петербургского казачества будет, так сказать, “не любо”, то какова процедура разжалования из есаулов? Просто интересно.

* * *

Мы жили довольно тесно. В коммуналке, в одной комнате, впятером.

Были книжки, и их некуда было девать. Они лежали повсюду. В основном на подоконниках — в комнате было два окна.

Слово “этажерка” я узнал существенно раньше, чем впервые ее увидел. И увидел я ее не в нашем доме, а в чужом. Но это позже.

А узнал я это слово потому, что отец долгое время порывался купить этажерку. Для книг. Но все никак не покупал. Зато я имел удовольствие не только присутствовать, но даже и кое-как участвовать в длительных спорах по поводу того, куда эту этажерку поставить.

“В углу некрасиво, и пыль будет собираться”. — “Между окнами, конечно, можно, но будет свет загораживать. И так темно”. — “Можно, конечно, здесь, если отодвинуть Мишкину кровать. Но тогда дверь не будет до конца открываться”. — “Или если выкинуть на хрен этот комод. Вон он как весь растрескался. И вообще в нем одно старье”.

Очень увлекательная была тема, помню хорошо. Так же хорошо помню, что никакую этажерку никто так и не купил. Уже не помню почему.

Вспомнил я об этом не просто так, а в связи с нынешними тягучими разговорами о том, куда же все-таки девать этого долбанного Владимира с крестом.

* * *

Вопросы задавать нельзя, как это выяснилось в очередной раз. Вам, граждане, все, что вам надо знать, сообщат своевременно. Ждите и не суетитесь. И не устраивайте базар вместо тихой и спокойной очереди. Вас вызовут.

Спрашивать нельзя, потому что на любой заданный вами неловкий вопрос вам полужирным казенным курсивом будет сказано: “Здесь вопросы задаю я”.

Понятно? Или повторить?

* * *

Один депутат высказался однажды в том духе, что его ужасно раздражает, чтобы не сказать оскорбляет, когда рядом с ним кто-то разговаривает на непонятном ему языке. А вдруг они говорят про него гадости? Говорят, например, что он гондон, а ему и невдомек. Он бы, видимо, предпочел то же самое услышать про себя непосредственно по-русски. Или, хуже того, они договариваются промеж себя его, допустим, ограбить. А сами, гады, улыбаются и приветливо кивают. Знаем мы эти улыбочки.

Глядя на некоторых людей, и не только депутатов, и слушая их речи на понятном тебе языке, мучительно хочется, чтобы они говорили как раз на непонятном.

* * *

По поводу годовщины кончины тов. Брежнева имею сказать только вот что.

Сталин, конечно, был негодяем и серийным убийцей. Но он попал в патетическую и трагедийную эпоху, а потому и его фигура, в общем-то ничтожная сама по себе, до сих пор вызывает яростные, непримиримые споры. Потому и является то или иное отношение к этой фигуре и к этому имени универсальным индикатором и тестом на уровень интеллекта, на порядочность, на степень цивилизованности, на историческую вменяемость.

Про тех, кто следовал за ним, мне, как ни странно, слово “негодяи” произносить не хочется. Не подходит оно к ним, как мне кажется. Они были всего лишь людьми своей эпохи, тестом, вкривь и вкось взошедшим на сталинских дрожжах.