Ксения Кнорре Дмитриева - Найден, жив! Записки о поисковом отряде «Лиза Алерт» [litres]

Мы думали, что люди вздохнут с облегчением и скажут: «Фух, ну и слава богу, ну и отлично».

Не тут-то было!

«Что вы тут пишете всякую ерунду – это произошло в нашей школе!», «Это голос нашего завуча, я его узнала», «Вы все врете, я сама это видела». Десятки, сотни взрослых людей набросились друг на друга, доказывая, что это произошло именно в их школе. С оскорблениями, хамством и всем, что часто сопровождает дискуссии в интернете.

Нам летели и летели сообщения. Одна женщина прислала аудиозапись, в которой горячо меня убеждала: она точно, ТОЧНО знает, что это было в их школе, это их завуч, и все об этом знают, и завуч сама всем рассказывала! Я ужасно обрадовалась, что мы наконец найдем первоисточник, и попросила связать меня с завучем. Почему-то этот контакт не состоялся….

Мы были в шоке. Мы хотели успокоить и сказать – мол, все хорошо, живите спокойно, – а вместо этого… обидели кучу людей, которые совершенно точно знали, что этот фейк – правда и что все это произошло именно в их школе.

Простите нас, пожалуйста, мы не хотели.

Объявления такого рода, которые мы называем фейками, имеют характерные особенности.

1. Яркость и эмоциональная насыщенность распространяемой информации.

2. Много общих фраз, восклицательных знаков, мало фактов и логических умозаключений.

3. Нет ссылок на источник информации.

4. Нет важных деталей или есть детали, которые не добавляют конкретики, – нет полного адреса, обычно нет города, нет даты происшествия («возле музыкальной школы», «произошло вчера», «кусты рядом со школой»), или названа такая улица, которая есть почти в каждом городе (Ленина, Строителей и так далее). Это позволяет привязать сообщение к любому городу в любом регионе. Впрочем, иногда даже наличие конкретной информации не мешает паникующим родителям раскидывать эти сообщения по чатам, не проверяя, где, собственно, находится эта улица, например Курчатова, и есть ли она в их городе вообще.

5. В конце – обязательно просьба о распространении, но если на минуту задуматься, то понимаешь, что смысла в репосте нет, цель сообщения – сеять панику.

Проверить фейк очень просто: вбейте в любом поисковике ключевые слова из этого сообщения и посмотрите, что получится, не случилось ли то же самое еще в десятке других городов.

В достоверном объявлении о пропавшем всегда указаны:

– фамилия и имя;

– возраст;

– место, время и обстоятельства пропажи;

– приметы, во что был одет;

– и самое главное – контакты полиции и волонтеров.

Любое объявление, где нет хотя бы одного из этих пунктов, скорее всего, фейк.

Кто и зачем вбрасывает такие объявления – отдельный вопрос. Есть предположение, что группам это позволяет накручивать посещаемость и, как следствие, продавать рекламу. Бывает, что случайным образом всплывает давнее объявление и начинает новую жизнь. Бывает, что действительно где-то что-то произошло, но в силу невнятности текста (например, в нем нет указания населенного пункта) он распространяется по всей стране, но есть и откровенные фейки, когда кто-то берет фото из интернета (вот почему мы не рекомендуем бездумно развешивать их где попало и рассылать всем подряд), к нему пишут душераздирающий текст, и оно отправляется путешествовать по сетям.

Почему мы считаем фейки опасными? Иногда нас ругают и говорят: ну и пусть это конкретное объявление – неправда, но зачем это опровергать, пусть лучше люди будут настороже! Проблема в том, что, помимо невротизации всех, кто это прочитает, такие объявления, к сожалению, не имеют больше никакого эффекта. Ничтожно малый процент родителей, получив сообщение о банде педофилов, поговорит с детьми о безопасности – зато перепостят и пошлют его дальше многие.

Волей-неволей приходится чему-то учиться, иногда каким-то неожиданным вещам, казалось бы, не имеющим непосредственного отношения к поисковой деятельности.

Очень тяжелые обстоятельства пропажи туриста в природной среде, однозначно указывающие на то, что пропавший погиб, причем погиб на воде, где мы не ищем. Тело по объективным причинам найти почти невозможно. Все это далеко-далеко не только от Москвы, но и вообще от какой-либо цивилизации. Родственники обратились к нам спустя неделю. В регионе нас нет. У нас пик сезона; ребята, которые могли бы участвовать в таком сложном поиске, разрываются на части в своих регионах, где ежедневно пропадают те, кого пока еще можно найти живыми. Мы не можем ехать (больше суток дороги) туда, где с 99 %-ной долей вероятности будем искать погибшего, лишая шансов многих живых…

По всем этим объективным причинам заявителям отказано в поиске.

Но они не сдаются, и я их прекрасно понимаю. Сын пропавшего звонит напрямую мне, потому что у нас есть общие знакомые, и рассказывает про отца. Он немногословен, явно повторяет сказанное уже, возможно, не один десяток раз, особенно подчеркивает отменное состояние здоровья папы и его опыт службы в десантных войсках. Я запрашиваю у него необходимые данные и иду к нашим, которые, изучив еще раз карту и вводные, снова объясняют мне, почему мы ничем не можем помочь.

Моя задача очень проста – позвонить сыну, раз уж он вышел на меня, и сказать: «Мы все перепроверили, очень сожалеем, но ничего сделать не можем». Я мысленно репетирую эту фразу, шлифую ее в голове, закругляю и округляю, выкидываю и вставляю вводные слова. Говорить «ну вы же сами все понимаете» или нет? А «мы рады были бы вам помочь, но…» – уместно ли в таком контексте вообще говорить о радости? Я не общаюсь с заявителями с утра до вечера, как наши инфорги и операторы горячей линии, поэтому у меня почти нет опыта отказа человеку, для которого звонок мне был фактически последней надеждой.

Я набираю в грудь воздуха и звоню. Сын хватает трубку сразу же. И вся моя секундная решимость рушится, как карточный домик. Я жую какие-то слова, теряя на ходу отрепетированную фразу. Кое-как, мекая и бекая, добираюсь до конца мысли:

– …поэтому, к сожалению, мы ничем помочь не можем.

Голос его сразу гаснет.

– Да… спасибо вам… я все понимаю.

И тут я совершаю роковую ошибку. Я просто не выдерживаю.

– Там есть еще один координатор, он тоже посмотрит карту… Может, он скажет что-то другое…

Это правда, но я же знаю, что скажет этот координатор.

Голос моего собеседника меняется в одну секунду. Теперь это не просто сын, которому протянули руку надежды, – это четкий и деловой человек, который увидел цель и готов на все, чтобы ее добиться.

– Когда он посмотрит? Когда я могу перезвонить? Что нужно сделать, чтобы он принял положительное решение?

– Э-э-э…

Потому что надежда – это то, что дает силы и возвращает человека к жизни.