Тайный адвокат - Ложные приговоры, неожиданные оправдания и другие игры в справедливость

Это, в конце концов, та предпосылка, от которой я отталкивался в своих наблюдениях и критике в предыдущих главах. На первых страницах я смело заявил, что «наша состязательная система правосудия, когда она работает должным образом, является, пожалуй, величайшим гарантом личной свободы человека». Проблема, как я ее характеризую, в действии или бездействии других участников – как правило, государства, – которые из-за своей халатности, неосмотрительности или из злого умысла мешают слаженной работе изначально хорошей системы. Если дело успешно добралось по досудебным лабиринтам к моменту, когда присяжные заседатели дают присягу – если все доказательства были собраны и не растеряны, если все свидетели явились в суд, если на месте переводчик, если подсудимого освободили до суда из-под стражи, если суд все-таки нашел возможность провести заседание, – то все самое сложное, конечно же, позади? Судебное заседание благодаря только своей чудесной модели, славящейся во всем мире – частично сложившейся в результате эволюции судебной системы, частично задуманной специально, – непременно принесет «правильный» результат. Обвинение произнесет честную и осмысленную вступительную речь. Каждый свидетель обвинения даст свои устные показания на основе известных ему фактов, сначала отвечая на ненаводящие, открытые вопросы адвоката обвинения, а затем уже на закрытые, наводящие вопросы защиты в ходе перекрестного допроса. После выступления защиты – при условии, что судья согласится, что доказательств достаточно для продолжения процесса, – настанет очередь защиты. Адвокат защиты вызовет обвиняемого для дачи показаний (если тот решит их давать), а также всех свидетелей защиты. После этого оба адвоката одинаково уверенно выступят со своей заключительной речью перед присяжными, после чего судья беспристрастно подытожит все представленные доказательства и даст указания присяжным о применении права в имеющемся контексте. Вернувшись после обсуждения, присяжные вынесут свой лаконичный приговор, состоящий максимум из двух слов, который, каким бы он ни был, без всякого сомнения, будет олицетворением правосудия с большой буквы.

В нас всех присутствует взращенная культурой инстинктивная уверенность в том, что состязательный процесс является гарантом правосудия.

Именно эта вера в то, что данный процесс и представляет собой правосудие, и объясняет, а также оправдывает мою роль в нем как адвоката. Именно она позволяет мне с легкостью отмахиваться от этих неизбежных вопросов за столом в гостях: как ты защищаешь человека, которого считаешь виновным? тебе когда-нибудь доводилось выступать обвинителем против того, кого ты считал невиновным? – с невозмутимостью, изобличающей бессмысленность подобных вопросов. Я лишь шестеренка в огромном зубчатом механизме. Чтобы не нарушать симбиоз неустойчивой экосистемы правосудия, я обязательно должен выполнять свою роль беспристрастно. Как только адвокат позволяет своим личным чувствам подорвать холодное профессиональное суждение, вся наша состязательная система начинает сильно барахлить. Потому что тем самым я бы взял на себя роль присяжных. Я прихожу на суд не для того, чтобы излагать свое мнение или делиться своими чувствами. Я прихожу, чтобы представить своего клиента, его версию событий, без страха и без предвзятости, в меру своих способностей. Вот в чем моя функция. Я пехотинец правосудия, марширующий под ритм состязательного барабана.

Если, выполняя эту свою обязанность, я ненароком помогу оправдать того, кто на самом деле виновен, то это, честно говоря, уже не моя профессиональная проблема. Присяжные ознакомились со всеми доказательствами, которые были беспристрастно и в соответствии с законом представлены и тщательно изучены. Этим двенадцати независимым людям, а не мне, решать, в достаточной ли степени государство убедило их в вине подсудимого. Я лишь пешка в этой игре.

Если мне, чтобы добиться данного результата для своего клиента, придется уговаривать судью в установленном и законном порядке скрывать от присяжных какие-то относящиеся к делу доказательства или показания из-за опасений в их предвзятости, или по причине сомнений в их искренности, или же из-за тех несправедливых обстоятельств, в которых они были получены полицией, то это не просто по правилам игры, а является моей прямой обязанностью как адвоката защиты.

Если, вследствие проведенного мной ожесточенного перекрестного допроса или же моей грозной заключительной речи, страдание и муки – как говорил Лорд Брум – настоящей жертвы преступления были преумножены, то это с огромным прискорбием должно быть списано на «побочный ущерб» в благородном сражении за отстаивание индивидуальной свободы, а также за то, чтобы только в случае доказанной государством без каких-либо сомнений вины человек мог оказаться в неволе. Как я высокомерно заявил ранее, рассматривая столкновение интересов потерпевшего и подсудимого, первому просто приходится смириться, что его права будут ущемляться в угоду прав второго, так как того требует модель состязательного правосудия, иначе не способная должным образом функционировать.

Вместе с тем подобная многословная самодовольная проповедь, произносимая с самонадеянной и хладнокровной беспечностью человека, которому столь возвышенные идеалы были вдолблены в голову с первого года обучения в юридической школе, позволяет мне воздержаться от критического анализа тех нелепых, глубоко заложенных предположений, которые не просто лежат в основе нашей модели правосудия, но и определяют само мое существование (с профессиональной точки зрения). Например, такая ли наша система состязательного правосудия хорошая, как ее все нахваливают? Не слишком ли многое – истины, достоинства – было принесено в жертву на ее алтаре? Можно ли на самом деле сказать, что система, которая не стремится всеми силами к правде, вопреки заявляемой цели, а награждает вместо этого единственного победителя соревнования, действительно вершит «правосудие» в том смысле, который видит в нем любой человек за пределами адвокатских кругов? А также не наносим ли мы, перестав считать правду – если мы вообще ее хоть когда-то ценили – основополагающим принципом нашего суда, тяжелейшую травму принципам Просвещения, тем самым нарушая права всех сторон – обвиняемого, потерпевшего и общества в целом.

Если я ненароком помогу оправдать того, кто на самом деле виновен, то это уже не моя профессиональная проблема.

Этих вопросов я стараюсь избегать. Потому что за ними неизбежно следуют другие.

Являюсь ли я нейтрально настроенным с точки зрения вопросов морали слугой правосудия, доблестно исполняющим назначенную мне роль в конвейере судопроизводства? Или же я, равно как и тысячи мне подобных, являюсь соучастником извращенной, вредоносной модели уголовного процесса, лишь частично отдающим себе отчет о том разрушении, что мы сеем на самом деле? Когда я свысока осуждаю откровенное насилие государства над фундаментальными столпами правосудия, не являюсь ли я аналогом пассажира первого класса, жалующегося на ограниченный выбор блюд на кухне «Титаника»? Разве не должен был я, вместо того чтобы искать какие-то заурядные причины выхода нашей системы из строя, на которых так зациклен я вместе со всеми своими коллегами, сделать из всего увиденного мною в залах суда вывод, что эта система по самой своей сути чудовищно аморальна и неправильна?