Александра Свиридова - Нью-Йорк, 11 июня 2020 года

Длинное. Если вы ходите в маршах BLM - идите мимо моего текста. А тем, кто спрашивает, как я тут - прямой репортаж с улицы.

Нью-Йорк, 11 июня 2020 года. Погромы улеглись. Карантин в городе сняли. Не весь, не сразу, не везде, но всё.

"Прохуяло са вихором"

Раннее утро. Около семи.

З4-я Стрит и Седьмая Авеню.

Приехала на Пен Стейшен электричкой из аэропорта Кеннеди. Народу немного. Собранные лица всех цветов, в масках, сидят поодаль друг от друга, едут на работу. Тихо: никто не говорит по телефону. Вокзал, перрон, семь утра. Ни души. Повторяю три раза: ни души. Пара человек на платформе исчезают на лестнице, ведущей от платформы наверх.

Иду на рапиде – задерживая ногу в воздухе, так как поверить не могу.

З4-я, где долгие годы стояла полиция, военные с собаками, автоматами и в бронежилетах – отлавливали бомбы под землей на главной узловой станции города, – брошена на произвол: все ушли. Нет никого, сколько хватает глаз. Берете кастрюлю-скороварку, набиваете болтами и – вперед. Останавливать вас некому. Ларьков с едой – тоже нигде никаких.

Ползу вверх по пустой лестнице эскалатора – кто-то виден далеко вверху и кто-то внизу. Эскалатор выносит на угол к трем М: офису Валерия Молота, магазинам К-Март и Мэсис. Там наверху лет двадцать был в нише пост полиции с солдатами и собаками. Тоже - ни души.

Выхожу на 34-тую. Первое, что вижу – лежат три тела на тротуаре. Справа – ближе к лестнице на углу Седьмой, что ведет в метро. Наклоняюсь. Это спят бездомные. Спасибо, один прикрылся курткой, другой – обувь снял и положил под голову. Иначе и за живых принять трудно.

Озираюсь. Весь первый этаж знаменитого магазина Мэсис слепой: нет сияющих витрин. Все забито желтой фанерой. Банк на другом углу – окна забиты. Кафе «Збарро» на третьем – в фанере от тротуара до крыши. Старательно делаю вдох. Рука тянется к телефону – снять. И тут же решаю, что снимать это не буду. Есть другие, кто всё обснимет. Моё дело – увидеть своими глазами и запомнить. Не впервой буду свидетелем, - чтобы потом мне никто не рассказывал, как это было, когда танки вышли в августе девяносто первого в Москве, или как самолеты влетели в небоскребы в 2001 в Нью Йорке. Сама посмотрю и запомню запах мазута и гари. Сейчас пахнет фанерой. Прошел мелкий дождик. Чистый тротуар, дорога… Иду.

35-я уже, 36-я. По тротуару надвигаются бомжи разных полов-возрастов-цветов. Трое-четверо. Вяловатые с утра, но видят добычу. Требовательно окликают, протягивают стаканчики, требуя своего. Потупившись, схожу на дорогу. Ступаю бесшумно, чтобы не спугнуть ТИШИНУ. Я ее никогда не слышала в Нью Йорке на Седьмой, если идти от 34-й в сторону ТаймсСквер. Один мужик моет окно у двери открытой лавочки. Другой протирает стекло. Замирает, разглядывая меня. Похоже, давно обычных прохожих не видел.

38-я. Кто-то проходит с бумажным стаканчиком. Запах кофе добавляется третьим в палитру – после запаха влажного асфальта и влажной древесины. Кофе, люди. Два-три человека.

40-я. Ближе к автовокзалу некто говорит по телефону. Коротко уточняет, куда идти.

Иду не уверенная в том, что существую.

Это не вполне «Земляничная поляна», но точно Ингмар Бергман.

Смешанные чувства не обуревают, а бродят, не смешиваясь, как капли масла в воде. Если бы я рискнула заговорить, это был бы пра-язык: звуки, буквы, слоги, но не слова. Главное – не плакать, как в том сентябре, а смотреть, видеть. Стать губкой, которая впитает, что есть. Потом отожмем и разберемся, чего было больше - соленого или пресного. Удручает, что попытка осмыслить и назвать то, что я вижу и чувствую, оформляется на всех уровнях в мат. Эмоционально, интеллектуально, - только мат. Как-то минуя «мать» идут голые глаголы. Тяжелое у меня было детство…

41-я. С тротуара сходит и встает передо мной бодрый белый бомж – классический «уайт трэш». Первый, на кого я поднимаю глаза, отсчитывая от аэропорта Кеннеди, который покинула в шесть утра. Смотрю на него. Ни страха, ни интереса к его нуждам. Такое праздное мрачное: ну, остановил ты меня, а дальше что? Он встречается со мной взглядом и пятится, припоминая, как вежливо улыбаться. Исполняет искомую гримасу, говорит: - Доброе утро.

Отступает, позволяя мне идти дальше. Даже интересно, что написано у меня на лице, если он бегло считал эту бегущую строку. Какой глагол?

42-я, на уровне Автовокзала. Машина полиции проехала.

Медленно поворачиваю голову – влево, вправо, чтобы не ушибиться об увиденное. Перехожу 42-ю. Над расхераченным магазином слева по всему полукруглому фронтону три раза подряд – клятва верности - черным по белому: «BLM». Запомнила. Иду по левой стороне, косясь на то, что разбито справа. Видела репортажи. Теперь всё зашито фанерой. Чисто на дороге, на тротуаре. Осколков нет. Разбитые витрины заколочены. Прохожих не особо есть.

Пустое здание некогда шумной газеты «НЙТаймс», купленное советско-израильским алмазным королем Леваевым, стоит белесым призраком, макетом. Озираюсь и понимаю, что я одна на пятачке между 43 и 44-й. Ни-ко-го. Заколочены рестораны, кафе. Мерзкое прохладное чувство, плоское, как металлическая линейка, не то чтобы страха, а незащищенности, вползает под рубаху, приникает к позвоночнику, и делает тебя голым. Ощупываю рубаху на себе. Есть.

46-я, где сходятся Бродвей и Седьмая. За два десятилетия я видала самое разное – там была редакция газеты, где я служила. Днем и ночью, во все четыре времени года, хоть в дождь хоть в снег, там трудно было покурить: только зажав окурок огоньком вовнутрь кулака, чтоб никого не задеть, но дым выдыхался всегда кому-то в лицо, - таким плотным косяком, как лосось на нерест, шла толпа на этом углу. Не было такого, чтобы пусто и мёртво. Теперь есть.

Останавливаюсь у памятника дэнди с тростью, на постаменте которого написано «Мой привет Бродвею» и впервые заглядываю ему в лицо. Джордж Коэн, которого я читаю как Кохан, актер, драматург, поэт, певец и танцор. Хозяин Бродвея, как называли его в этом квартале театров, он день и ночь смотрит на Бродвей. Умер в 1942 году, но и тогда знал, что всё будет хорошо, и завещал поставить его во весь рост на ТаймсСквер, чтобы видеть её после жизни. Стою перед ним и пытаюсь проникнуться его верой. В сорок втором, когда немцы дошли до Сталинграда, наверняка было пострашней, чем сейчас. С другой стороны, война была где-то далеко. И сколько было до того дня, когда все будут целоваться тут – перед памятником – и веселиться по случаю того, что Гитлер сдох, никто не знал.