Курт Воннегут - Вампитеры, фома и гранфаллоны [litres]

Более того, в народном обществе личностный компонент распространяется и на многое за пределами человека. Та модель поведения, какую навязывает внутренний опыт индивидуума – его желания, страхи, чувства и интересы самого разного рода, – проектируется на все объекты, с которыми он приходит в контакт. Так, природа наделяется свойствами личности: стихии, характеристики пейзажа, животные и особенно то в естественном окружении, что по своему поведению или внешности предполагает наличие признаков человеческого, – всему этому приписываются черты человеческого существа.

Я утверждаю: в нас содержится множество химических веществ, требующих, чтобы мы жили именно в народных обществах. Поскольку нам это не удается, мы и чувствуем себя отвратительно. Химически мы устроены таким образом, чтобы жить именно в народных сообществах – как рыба создана для жизни в чистой воде. Но народных обществ, увы, для нас уже не существует.

Как вам повезло, что вы сегодня здесь, потому что я могу вам все объяснить. Зигмунд Фрейд признавался, что не знает, чего хочет женщина. Я знаю. Журнал «Космополитен» утверждает, что женщину более всего интересует оргазм, но это в лучшем случае лишь частичный ответ на вопрос. Вот чего женщины действительно хотят: они хотят жить в народных обществах, где все друг другу являются добрыми родственниками, а действия и предметы окружены ореолом святости. Заставляют женщин желать этого химические вещества. Они всех нас заставляют желать именно этого.

Когда с нами обращаются как с вещами, а не с людьми, мы под воздействием химических веществ впадаем в ярость. Когда с нами происходит то, что никогда не произошло бы в народном обществе, мы чувствуем себя как рыбы, вытащенные из воды – и вновь благодаря химическим веществам. Наша химия требует, чтобы мы вернулись в привычную нам воду. Если в нашей современной жизни мы начинаем вести себя дико и нелепо, мы просто повторяем то, что рыба делает на берегу – недолгое, правда, время.

Нас часто охватывает апатия – но то же самое происходит и с рыбой, уже полежавшей на берегу. Наши дети частенько напоминают апатичную рыбу – с тем исключением, что рыба не играет на гитаре. А что пытаются сформировать многие из наших детей? Народные общества, которые называют коммунами. У них ничего не получается. Между теми, кто верит в возможность существования народных обществ, и теми, кто в них не верит, разверзлась пропасть, разделяющая поколения.

Взрослые люди создают клубы, корпорации и тому подобное. Они притворяются, будто заинтересованы в том или ином узком аспекте бытия. Члены клуба «Лев» делают вид, что им очень интересны проблемы лечения и профилактики глазных болезней. По сути, они – одинокие неандертальцы, подчиняющиеся первому закону жизни, который гласит: «Человеческие существа становятся все более удовлетворенными по мере того, как приближаются к не требующим изощренных умственных усилий, основанным на братских отношениях условиям жизни народного общества».

Полагаю, американской Академии искусства и литературы, как и Национальному институту искусства и литературы, глубоко наплевать на литературу и искусство. Их члены, повинуясь химическим веществам, пытаются сформировать сцементированный общими суевериями и привязанностями клан. А может, племя или деревню. И на это я им говорю: «Удачи вам, мальчики и девочки!»

Есть и еще хорошие клубы. «Орден Лосей» открыт для всех белых христиан мужского пола. Мне самому симпатичны «Американские отцы войны». Чтобы вступить в клуб войны, нужно иметь друга или родственника, служившего в американской армии в течение последних 195 лет. Этот друг или родственник не обязан при увольнении получить награду или иные почести. Хотя, как мне говорили, это способствует приему в клуб.

Весьма помогает во всех этих делах глупость. Мои отец и дед глупцами не были, а поэтому и не стали Лосями. Они избрали одиночество. Одиночество может быть почти столь же умиротворяющим, как наркотики или хорошая компания, поскольку здесь рядом нет никого, кто мог бы напомнить одиночке, как далеко наше общество ушло от модели общества народного. В свой самый счастливый день мой отец имел рядом с собой лишь молодую жену. В тот день мои родители были единой плотью. Мой дед в свой самый счастливый день был со своим единственным другом. Разговоров они почти не вели, потому что паровоз издавал слишком много шума.

Что касается моего самого счастливого дня, то я был счастлив потому, что верил: факультет антропологии Чикагского университета станет для меня маленькой семьей единомышленников, в которую мне позволили влиться. Все оказалось не так.

Как уже сказал, я могу все объяснить в терминах своей антрополого-химической теории. Только два человека в меньшей степени, чем я, озадачены судьбой человека – Билли Грэм и Махариши. Если моя теория ошибочна, то это не имеет никакого значения, поскольку мне в любом случае велели не произносить серьезных речей.

К тому же вне зависимости от того, прав я или ошибаюсь, мы обречены – как и материальные объекты, нами созданные. Об этом мне поведал один астроном. Наше Солнце постепенно выжигает горючее, которым питается. Когда из его центра перестанет исходить жар, наступит коллапс. Он будет длиться до тех пор, пока Солнце не превратится в шар диаметром около сорока миль. Мы смогли бы поместить его между местом, где мы с вами сейчас сидим, и Брайдпортом.

Солнце хотело бы продолжать в том же духе, но атомные ядра не позволят. Непреодолимая сила столкнется с невообразимой инерцией объекта, результатом чего станет грандиозный взрыв. Наше Солнце превратится в сверхновую звезду, и эта вспышка будет сопоставима с тем, что называют рождением звезды Вифлеема. Никакой День земли не предотвратит этой катастрофы.

Во вселенском огне вспыхнут останки «Олдсмобила» 1912 года, предохранительная решетка со старого паровоза, Чикагский университет, а также канцелярская скрепка, которой были сшиты листы моего нынешнего к вам обращения от имени и по поручению Фонда Блэшфилда.

Благодарю вас.

Мой дядя Алекс в своем письме ко мне подсчитал, что ему от роду – тысяча месяцев. Однажды он сообщил мне, что, умирая, человек напоминает угасающую свечу. Горение прекращается, и все. Дядя Алекс прав.

Перед самой смертью моя сестра сказала мне: «Боли нет». Она была удивлена. Моя мать вырубила себя при помощи снотворного, тоже без всякой боли. Отец думал, что она его бросила. Отец был прав.

Примерно через двадцать лет после этого мой отец известил своих троих детей, что умирает от рака легких, что ему не больно и душа его безмятежна. Просто пришло время, объяснил он. Мы все жили на востоке США, отец на Среднем Западе, а потому он прислал нам каждому по тысяче долларов, чтобы мы могли ездить к нему и обратно, сколько хотим, пока продолжается его безмятежное расставание с жизнью.