Курт Воннегут - Вампитеры, фома и гранфаллоны [litres]

«Новые журналисты» верят, что американцы вполне могут быть справедливыми и по-братски любить друг друга – это в их натуре. Данная иллюзия – если это, конечно, иллюзия – является основой всеобщего счастья, как полагают Томпсон и его коллеги по перу. Любое отклонение от данной основы – рана на теле Америки или причина ее болезни. То, что происходит сейчас в стране, напоминает им знаменитую пытку, описанную Оруэллом: жертве связывают руки, голову помещают в клетку и туда запускают крысу.

Спешу засвидетельствовать: атмосфера в Америке, конечно же, не является столь ужасающей. Я просто хочу сказать, что среди нас существуют сверхчувствительные люди, подобные Хантеру Томпсону. Остальные чувствуют себя отлично, просто отлично.

Что же касается тех, кто хотел бы побольше узнать о Томпсоне и его идеях, о его изношенной нервной системе, о стремлении разрушить себя – его невозможно ни сокращать, ни редактировать. Он принадлежит к тому редкому виду американских писателей, книги которых должен прочитать каждый. Он составляет волнующие, живые коллажи из аккуратно отобранного мусора жизни. Его тексты нужно пережить. Перефразировать их невозможно.

Я расспрашивал разных людей, пытаясь добиться правды о здоровье Хантера Томпсона. Мне говорили, что выглядит он сильным и даже цветущим и нет сомнений в стабильности его психики. Но, если мы вспомним вешний вид Дориана Грея, то поймем, что действительно происходит с этим человеом. Изнутри его пожирают современные ему и всем нам гнусные политики. Болезнь фатальна. Лекарства против нее не существует. Единственное, что мы можем сделать для бедного парня, так это назвать эту болезнь в его честь. Предлагаю: с этого момента всех, кто считает, что лживые политики легко манипулируют американцами, могут вести их как к добру, так и к злу, как к истине, так и ко лжи, как к счастью, так и к горю, – всех их полагать страдающими от болезни Хантера Томпсона.

Сегодня я не болен. Болезнь приходит и уходит. Этим утром у меня нет болезни Хантера Томпсона.

«ПЛЕЙБОЙ»: Кроме того что писательство для вас стало выгодным способом зарабатывания на жизнь, для чего вы пишете?

ВОННЕГУТ: Мои мотивы – политические. Я полностью согласен со Сталиным, Гитлером и Муссолини в том, что писатель обязан служить обществу. Мое мнение отличается от мнения этих диктаторов только в одном – в понимании того, как писатели должны служить обществу. Я полагаю, что они могли бы – а биологически так просто обязаны – быть носителями и вершителями перемен. К лучшему, как мы все надеемся.

«ПЛЕЙБОЙ»: Биологически?

ВОННЕГУТ: Писатели представляют собой род специализированных клеток в организме общества. Это – клетки, ответственные за эволюцию. Человечество постоянно стремится к изменениям. Оно постоянно экспериментирует с новыми идеями. А писатели – инструмент внедрения в общество новых идей; кроме того, они реагируют на жизнь в символических формах. Вряд ли мы полностью контролируем то, что происходит.

«ПЛЕЙБОЙ»: Что же необходимо контролировать?

ВОННЕГУТ: Желание человечества усовершенствовать себя.

«ПЛЕЙБОЙ»: В дарвинистском смысле?

ВОННЕГУТ: Я не питаю к Дарвину особой благодарности за то, что он совершил, хотя подозреваю, что он был прав. Его идеи делают людей более жестокими. Дарвинизм внушает им: больные заслужили свою болезнь, а те, кто попал в неприятности, заслуживают их. Когда кто-нибудь умирает, жестокие дарвинисты полагают, будто это позволяет нам каким-то образом улучшить наше общее положение. А любой человек, попавший на высшие ступеньки социальной лестницы, оказался там, потому что он – доминирующая особь. Это – социал-дарвинизм прошлого века, но он продолжает цвести и в нынешнем. Давайте не будем о Дарвине. Писатели – специализированные клетки со своими функциями – так же, как сенсорные клетки на поверхности вашего тела, служащие вашему организму. Когда обществу угрожает опасность, мы бьем в тревожные колокола. Я создал для себя теорию искусств, которую назвал «канарейка-в-угольной-шахте». Вы ведь знаете, что шахтеры в шахту берут канареек, чтобы те определяли, есть там газ или нет, – пока шахтерам еще не стало плохо. Во времена Вьетнама художники делали это – они чирикали, а потом опрокидывались вверх лапками. Хотя особого значения данные действия не имели – никто из более-менее серьезных людей просто не обращал на это внимания. И все-таки я продолжаю считать, что художников – всех художников – следует ценить как систему предупреждения о грозящих нам всем опасностях.

«ПЛЕЙБОЙ»: А как насчет участия писателей в социальном планировании?

ВОННЕГУТ: У меня есть много идей относительно того, как сделать американцев более счастливыми, как лучше о них позаботиться.

«ПЛЕЙБОЙ»: В ваших книгах, особенно в «Сиренах Титана» и «Бойне номер пять», высказывается серьезное соображение относительно того, что все мгновения во времени протекают одновременно, что подразумевает невозможность изменения будущего волевым актом, реализованным в настоящем. Как с этой идеей сообразуется желание что-либо улучшить?

ВОННЕГУТ: Вы, конечно, понимаете, что все, что я здесь говорю, – собачья чушь?

«ПЛЕЙБОЙ»: Естественно.

ВОННЕГУТ: Наша жизнь действительно представляет собой одновременность всех ее мгновений. Это факт. Вы сидите передо мной одновременно и как ребенок, и как старик. Недавно я навестил женщину с болезнью Ходжкина. Жить ей остается от пары лет до нескольких месяцев, и она мне сказала, что живет именно так – проживая одновременно все мгновения своей жизни.

«ПЛЕЙБОЙ»: И все-таки это звучит парадоксом.

ВОННЕГУТ: Это потому, что я назвал то, что я говорю, собачьей чушью. Но это полезная, дающая успокоение собачья чушь. Именно поэтому я не люблю проповедников. Они не говорят ничего, что могло бы сделать людей хоть немного более счастливыми, хотя под рукой у нас много изящной, искусной лжи. Ведь, строго говоря, все вокруг есть вранье, поскольку наши мозги представляют собой весьма убогий компьютер, совершенно неспособный к производству высокоточной истины. Но в том, что касается улучшения положения человека, наши мозги кое-что могут. Именно для этого они и были сконструированы. Нам дана свобода создавать ложь, приносящую утешение. Но и здесь мы явно недорабатываем. Одним из наиболее симпатичных мне священников был Боб Николсон. Похож он был на Джозефа Коттена, работал бакалавром священником епископальной церкви в Кейп-Коде. Каждый раз, когда умирал кто-то из прихожан, он буквально сходил с ума. Смерть приводила его в бешенство и лишала сил. Поэтому в день похорон вся его паства, и особенно родственники умершего вынуждены были поддерживать и подбадривать священника, чтобы он мог, не срываясь, достойно провести обряд. Мне это нравилось: ничто из того, что он должен был сказать в рамках обычного ритуала епископальной церкви, не могло его удовлетворить. Ему была нужна другая, более совершенная ложь.