Курт Воннегут - Вампитеры, фома и гранфаллоны [litres]

Откуда идут эти внешние сигналы? Наверное, они поступают от прочих специализированных клеток нашего организма. Они передают нам энергию и маленькие порции информации – для того чтобы наш организм лучше понял самого себя, а мы – видели его сны.

Но если наш организм полагает, что все, чем мы занимаемся, очень важно, почему никто не считает нас более влиятельными, чем мы есть на самом деле? Я убежден, мы – чрезвычайно влиятельные люди, хотя многие национальные лидеры, включая моего, вероятно, о большинстве из нас не слышали. Наше влияние – медленное и деликатное, и ощущают его преимущественно молодые люди. Они испытывают голод по мифам, которые были бы созвучны с тайнами их времени.

Мы даем им эти мифы.

Мы будем по-настоящему влиятельными, когда станут влиятельными люди, внимающие нашим мифам. Нынешние правители живут в соответствии с мифами, которые были созданы для них авторами их молодости. Совершенно очевидно, что эти люди в течение своего загруженного делами дня ни на минуту не задумываются о том, правдивы ли мифы. Давайте помолимся за то, чтобы влиятельные писатели, создавшие наших правителей, были настоящими гуманистами.

Спасибо!

Я очень волнуюсь, как чувствует себя доктор Хантер Томпсон. Мне кажется, я просто обязан быть обеспокоен этим. Он – самый безумно-креативный и легкоранимый из всех представителей литературы «нового журнализма», и последние творения Томпсона буквально испещрены тревожными сообщениями о состоянии его здоровья. В этой, последней из своих книг, он приводит мнение врача: «Он никогда не встречал человека, пребывавшего в столь тревожном состоянии. По его мнению, я находился на краю полного ментального, физического и эмоционального коллапса».

Зачем он говорит об этом? Это крик о помощи? И чем мы можем помочь ему? Все выглядит так, словно сам себе он помогать не пытается. Томпсон совсем не похож на Джорджа Оруэлла, которому, как говорят, было совершенно неинтересно воевать с собственной болезнью. Томпсон, если верить тому, что он рассказывает о себе, испытал целую радугу разрешенных и запрещенных наркотиков в героических попытках почувствовать себя лучше. В другой своей книге, романе «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», он пишет, что багажник его съемного красного кабриолета «Шевроле»

…был похож на мобильную лабораторию полицейского отдела по борьбе с наркотиками. У нас было две сумки травы, семьдесят пять таблеток мескалина, пять листов сильнейшей кислоты, большая солонка кокаина и целое созвездие разноцветных таблеток – стимуляторы, депрессанты, «кричалки», «хохотушки», а также кварта текилы, кварта рома, ящик «Будвайзера», пинта чистого эфира и пара дюжин ампул амилнитрита…

И вновь вопрос: что мы можем сделать, чтобы помочь ему? Я не знаком с Томпсоном, хотя и знаю его книги – блестящие, ценные и достойные уважения. Они свидетельствуют: действительность убивает их автора, потому что действительность ничтожна и отвратительна. В своей новой книге Томпсон мечтает о том, что действительность, как и его собственное здоровье, может стать значительно более совершенной, если к власти в стране придут по-настоящему благородные люди, искренне озабоченные проблемами нашего времени.

Вот что он написал, набравшись сил для освещения последней президентской кампании:

На моей памяти были уже три президентские избирательные кампании, но целых двенадцать лет, посмотрев на избирательный бюллетень, я не видел имени человека, за которого хотел бы проголосовать. Сейчас, когда мы готовимся стать свидетелями еще одного фальшивого спектакля, я уже ощущаю вонь очередного провала.

Томпсон освещал эту кампанию для журнала «Роллинг стоун». Его кошмары иллюстрировал Ральф Стедман, который стал такой же волшебной частью прозы Томпсона, какой явился для «Алисы в Стране чудес» и «Зазеркалья» сэр Джон Тенниел.

Когда же кампания закончилась, Томпсон был более удручен, чем прежде. Он пришел к выводу, что Макговерн был тусклым кандидатом, слишком большим любителем компромиссов, чтобы его фигура могла завести американскую публику и заставила ее мечтать о реформах, возрождении и величии. Последним опытом для Томпсона стал «Суперкубок». Сам Томпсон – бывший спортсмен (как и Джеймс Рестон, которого он называет «вечно колеблющимся кальвинистом») и свои самые мощные метафоры черпает из материала атлетических состязаний. Дуэйн Томас, безработный молчаливый темнокожий защитник, как ни странно, воплощает в себе его идею по всем признакам замечательного американского гражданина.

Когда же «Суперкубок» завершился, закончилась избирательная кампания, а потом и книга о ней, Томпсон сделал звонок – нахально-издевательский – Фрэнку Манкевичу, самому энергичному советнику Макговерна.

…я повесил трубку и выпил еще джина. Поставил на магнитофон альбом Долли Пэйтрон и стал смотреть, как ветер под моим балконом хлещет ветвями деревьев. Около полуночи, когда дождь прекратился, я надел свою специальную ночную рубашку из Майами-Бич и, пройдя несколько кварталов по бульвару Ла-Сьенега, зашел в клуб лузеров.

В этом новом «Страхе и отвращении» действительно много нового. Томпсон высказывает предположение, например, что подлившая масла в огонь фраза «Я поддерживаю Тома Иглтона на всю тысячу процентов» принадлежит отнюдь не Макговерну. Ее мог придумать и сам Иглтон, рассказав репортерам, что она принадлежит кандидату в президенты. Томпсон ненавидит Иглтона так же сильно, как любит Дуэйна Томаса. Он называет сенатора от штата Миссури, кроме всего прочего, «лжецом-оппортунистом», «продажной шкурой», «еще одним дешевым дельцом».

Даже направленные на человека, достойного презрения, подобные оскорбления, когда вырываешь их из контекста, не делают чести «новому журнализму». Но растворенные на страницах этой долгой и страстной книги такого рода оговорки звучат почти прекрасно. Они так эмоциональны, близки гротеску, что не наносят Иглтону никакого вреда. Вот что странно и одновременно замечательно. И я в столь же значительной степени благодарен «новому журнализму», в какой многие ответственные и достойные люди его не приемлют. Теперь я думаю, что «новый журнализм» не что иное, как литературный эквивалент кубизма: все правила забыты и нам показывают картины, создать которые раньше не решился бы ни один зрелый художник. Но в этих диких новых картинах мы видим во всем их блеске новые стороны столь любимой нами истины.

Могу и более откровенно: показывая, как ведут себя люди под пытками, как мечутся и бьются в мучениях, «новые журналисты» говорят то, что при других обстоятельствах сказать было бы невозможно. «Новый журнализм» – крик страдания, исторгаемого обстоятельствами из недр души простого человека.