Курт Воннегут - Вампитеры, фома и гранфаллоны [litres]

Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили, что немцы в этой войне действительно проявили себя как настоящие служители сатаны. В их адрес и раньше звучали обвинения в том, что, дескать, во время Первой мировой они делали из человеческой плоти мыло и свечи. Но во время Второй мировой войны это было действительно так. Теперь мы реально воевали с тем, что находилось за пределами норм человечности.

Для нас все это обернулось очень плохо. Мы же были просто пустоголовыми детьми – как и вообще все солдаты, дерущиеся на земле. В наше сознание можно было заложить что угодно, и мы верили в это. Верили в то, что, поскольку наши враги являются носителями абсолютного зла, то мы по контрасту – невероятно чисты и невинны. И иллюзия чистоты, для существования которой тогда, до известной степени, было основание, сегодня стала нашим проклятием. Поэтому я радуюсь, что в вашем колледже есть библиотека, ведь библиотека – память человечества. И она постоянно напоминает нам, что человеческое существо – в известных пределах – лишено чистоты и невинности.

Выскажусь иначе: все люди до известной степени пребывают во власти жадности и жестокости. А еще и ярости – без всяких причин.

Вот я стою перед вами – через несколько дней мне исполнится пятьдесят лет. Почти полвека я воображал, будто реагирую на окружающую меня жизнь как человек отзывчивый и справедливый, время от времени – по соответствующему поводу – спуская на кого-нибудь собак. Но только недавно, с помощью врача, я понял, что спускаю этих собак каждые двадцать дней – независимо от того, что происходит. Я становлюсь злым – без всякого повода. Вот оно, зло, живущее во мне. Чтобы никто из вас не нервничал, сообщу, что Везувий в ближайшие шесть дней извергаться не собирается.

Я не чист и не невинен. Мы как нация отнюдь не чисты и невинны. И я настаиваю, что в самой сердцевине американской трагедии, которая наиболее характерно иллюстрируется массовым убийством мирного населения деревенской общины Милай, лежит иллюзия, порожденная в нашем сознании Второй мировой войной: в войне между добром и злом мы всегда, что совершенно естественно, будем на стороне добра. И именно поэтому мы так несдержанны в использовании оружия.

Мы так доверяем себе в отношении оружия, что во многих американских домах его держат свободно, как домашних животных. Слишком многие из нас связаны с пистолетами и револьверами фамильярными отношениями. Но эти штуки должны вызывать у нас на коже мурашки страха. Ведь это – машины для убийства. Мы должны бояться их, как рака, цианида и электрического стула.

Мой отец коллекционировал пистолеты. Держал их в смазанном состоянии. Этими машинами для убийства людей он обменивался с такими же чокнувшимися на оружии. Именно так отец доказывал Индианаполису, штат Индиана, что он – не баба, не слабак, хотя и занимается искусствами (он был архитектором). Я же просто уехал из Индианаполиса, что по сравнению с плеванием в потолок и коллекционированием оружия было несомненным шагом вперед.

Какое отношение все сказанное мной имеет к библиотеке в Уитоне? Кроме прочего, здесь есть много историй про оружие – как исторических книг, так и романов про эффектные способы использования взрывчатых веществ и огнестрельного оружия.

Не исключено, что подобные развращающие ум правдивые истории и романы несут ответственность за недостатки американского национального характера в не меньшей степени, чем Вторая мировая война. Я не настолько сведущ в этих делах, чтобы говорить от имени историков, изучающих эволюцию человеческой жестокости, о том, как выигрываются и проигрываются войны. Я могу представлять только романистов и хочу за всех нас попросить у вас прощения. Множество историй, написанных нами, заканчиваются стрельбой, сведением счетов и смертью, а миллионы и миллионы простаков ошибочно принимают наши рассказы за модель современной жизни. Мы так часто заканчиваем свои сюжеты сведением счетов и смертью потому, что мы слишком ленивы. Среди выстрелов долго не проживешь, однако это превосходный способ закончить рассказ. Но для Ли Харви Освальда, Сирхан Сирхана и Артура Бремера это оказалось чем-то бо ́ льшим, чем просто конец истории из книги. Для них подобная концовка стала в высшей степени убедительным мифом, современным уроком морали и благородства.

Какие еще разрушения учинили рассказчики? Понятно, они делали это без злого умысла – просто решали технические задачи, присущие особенностям их профессии. Перестрелка – отличный способ завершить рассказ, а это очень непросто. Сложно также поддерживать в читателе или зрителе интерес на протяжении долгого времени. Обнаружили, что аудитории сделать это легче, если ей не нужно в равной степени переживать за всех персонажей истории. Поэтому наряду с героями, чью судьбу нужно было тщательно оберегать, рассказчики включали в свое повествование персонажей, бывших, так сказать, расходным материалом – таким же, как прокладки «Клинекс». И эта особенность беллетристики тупыми милашками была воспринята как модель жизни. Ужасным примером того, как беллетристика и действительность меняются местами, стала мясорубка в тюрьме Аттика, штат Нью-Йорк, когда во время восстания заключенных полиция в отсутствие зачинщиков использовала автоматическое оружие против статистов разыгравшейся драмы.

Какие еще дикие идеи писатели случайно внедряют в сознание людей? Непроходимые тупицы полагают – секс. Нет, в этом мы не виноваты. Ругать нужно кого-то другого. Имен не называю. Однажды моя теща написала мне из Индианаполиса, из дома для умеренно состоятельных вдов, где она жила. Теща настаивала, чтобы я перестал использовать в своих книгах грязные слова – из экономических соображений. Уверила, что прекрасно понимает меня: используя эти слова, я надеялся продать как можно больше книг; но результат был противоположным, по крайней мере в том доме, где она жила. Ее приятельницы не хотели покупать мои романы именно из-за грязных слов. В моей книге, о которой упоминала теща, американские солдаты говорят так, как говорят американские солдаты, и я был рад, что мне никто не запрещает писать подобное.

Я думаю, что на каком-то уровне получал удовольствие от свободы, позволявшей мне шокировать своими книгами пожилых леди. А когда десять лет назад студенты и авторы настаивали на своем праве использовать любое, даже самое грязное, слово, многие наши испуганные сограждане увидели в этом форму агрессии. И они были правы. Наипервейшее желание многих фанатиков свободы слова состоит в том, чтобы подколоть блюстителей нравов и приличий. Это же так занятно!

Но у легализации забавных, милых и отвратительных слов было одно прекрасное следствие. Мы не только смогли теперь совершенно свободно называть вслух и принародно любую часть нашего тела, что повысило уровень нашего духовного здоровья и понимания того, как устроены наш организм и душа. Теперь мы могли обсуждать что угодно! Когда моя мать (да благослови бог ее душу и ее колени!), держа меня на коленях, воспитывала во мне навыки приличного поведения, я узнал, что не имею права обижать кого-либо разговорами о человеческих выделениях, репродукции, религии или источниках благосостояния человека, с которым говорю. Теперь обо всем этом мы имеем право рассуждать! Так называемый хороший вкус не станет более уродовать наше сознание.