Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

«А может, оно бы и неплохо?» – с надеждой вздохнет немало народу, усматривающего в России одну из главных угроз цивилизованному миру, не задумываясь о том, что ослабление ее национальных амбиций откроет дорогу таким реваншистским амбициям униженных и оскорбленных всех флагов и конфессий, с которыми «цивилизованный мир» уже не совладает.

Впрочем, это вариант чисто умозрительный. На деле каждый шажок к скромности Россия будет тут же компенсировать озлобленностью, мишенью которой, прежде всего, сделаются национальные меньшинства. Именно меньшинства более всего заинтересованы в том, чтобы русские уверенно ощущали себя хозяевами страны, ибо только эта уверенность может вернуть им так вожделеемую всеми нами национальную толерантность. Поскольку толерантность является не самостоятельным качеством, но лишь следствием уверенности в своей силе и защищенности. А длительная защищенность порождает даже и великодушие.

Тогда как агрессию порождает только страх.

Только страх порождает и неприязнь к патриотизму: а не против ли меня они объединяются? Чьи мельницы будет приводить в движение эта духовная энергия миллионов?

Иными словами, критика патриотизма чаще всего порождена стремлением лишить своих конкурентов этого сверхмощного оружия.

Поэтому лишь очень немногие утописты вроде Льва Толстого, желающие уничтожить решительно все эгоистическое, отрицают патриотизм как таковой – в основном его хулят только извне, в чужом лагере объявляя его национализмом, шовинизмом, фашизмом, а высокие слова приберегают для лагеря собственного. Провоцируя тем самым у соседей национализм, шовинизм, фашизм, ибо все эти градации – суть реакции на степень внешней угрозы.

В критике же патриотизма изнутри всегда борется желание и либеральную невинность соблюсти, и капитал не растрясти – и сохранить общенациональный дом, и ослабить влияние тех, кто именем патриотизма в этом доме распоряжается. Поэтому всякая внутренняя оппозиция, надеющаяся приберечь патриотизм для собственных целей, стремится к отделению патриотизма от государства, то есть от власти, всегда отождествляющей собственные интересы с интересами Родины.

Есть прогрессивное мнение: нужно хранить верность родине, а не ее учреждениям и правителям, которые суть что-то вроде одежды, – какая может быть верность тряпкам!

Хранить верность тряпкам действительно глупо – но так ли уж нелепо хранить верность знамени, которое, если забыть о его символической функции, тоже не более чем тряпка? Да и сами учреждения можно ничуть не менее обоснованно уподобить не одежде, а органам социального организма: разве не глупость заявлять, что я-де обожаю свою жену, но терпеть не могу ее скелет и мозжечок? Что это за Родина такая, которая существует независимо от ее учреждений? И назовите хоть одно учреждение, ущерб которому не нанес бы ущерба и самой Родине, как ее ни понимать.

И обратно: в той части, в которой Родина является всего лишь одной из множества производственных и обслуживающих корпораций, к ней и относятся как к фабрике и прачечной, стараясь заплатить поменьше, а получить побольше. Родина становится исключением из правила лишь тогда, когда обслуживает не материальные и не социальные, но экзистенциальные потребности индивида, главная из которых – иллюзия причастности к чему-то бессмертному. Желательно, могущественному и почитаемому.

И когда власть делает нечто такое, что, по мнению населения, увеличивает могущество и авторитет их родины, оно и поддерживает эту власть. Вовсе, повторяю, не потому, что его сознанием манипулируют (это невозможно, человеку отказано в способности действовать в чьих-либо иных интересах, кроме собственных), а потому, что его психологические цели в значительной степени совпадают с целями власти.

Но поскольку сердце Родины составляют наследственные иллюзии, главным национальным интересом все-таки является укрепление и развитие этих иллюзий. А потому главным хранителем и выразителем национальных интересов является не власть и не масса, но национальная аристократия – служители и творцы наследственных грез. Аристократы духа, нацеленные на свершения, которые потенциально способны жить в веках, – этот общественный слой и есть главное национальное достояние каждого народа, без которого и Родина обречена зачахнуть и потерять обаяние в глазах массы, коя сама по доброй воле подвигов не творит, но остро в них нуждается.

Возрождение национальной аристократии, ставка на самых одаренных и романтичных – вот национальная идея государства Российского, как я ее понимаю. Аристократия, в сущности, и есть главный материальный субстрат той абстракции, которая обозначается этим выспренним словом – Родина с большой буквы. А демократия, которая не дарит чувства причастности чему-то бессмертному, народу не нужна – зато за свершения, остающиеся в памяти потомков, он в конце концов оправдает любого тирана.

Либералов же, делающих ставку на рациональное, бренное, он и далее будет отвергать до тех пор, пока они не поймут, что экзистенциальные проблемы важнее социальных, пока не примутся внушать, что и они тоже служат чему-то бессмертному, только делают это лучше и дешевле, нежели авторитарные режимы.

Итак, патриотизм – хотя бы наполовину добро для тех, кто извлекает из него или рассчитывает извлечь какую-то психологическую пользу, и безусловное зло для тех, кто видит в нем лишь источник угрозы. Но давайте и дальше попробуем играть открытыми картами: речь идет не о патриотизме вообще, а конкретно о русском патриотизме. А если бы речь шла, скажем, о патриотизме британском, у многих либералов в России словарь наверняка бы смягчился. В России, но не в Индии – прочтите, что пишет Неру о том самом бремени белых, которое столь горделиво воспел Киплинг. И это тоже нормально: всякий стремится обратить в универсальное зло ту силу, от которой пострадала близкая лично ему социальная группа.

А поскольку в России столь многие пострадали не от Британской, а от Российской империи, то вполне естественно, что слова «имперский дух», «имперское сознание» пострадавшие постарались превратить в ругательство. Чтобы произносить его, не задумываясь и не давая задуматься остальным.

И это вполне достаточная причина наконец вдуматься, что же оно такое – это мерзкое имперское сознание.

Многие либерально мыслящие социологи уверены, что всякое длительно существующее социальное явление непременно выполняет какую-то жизненно важную социальную функцию. Следовательно, не могло бы оказаться столь живучим и пресловутое имперское сознание, если бы вся его миссия сводилась к тому, чтобы наполнять подданных империи бессмысленной агрессией и ни на чем не основанной спесью. Так вот, рискну предположить, что имперское сознание заставляет жертвовать этническими интересами во имя общегосударственного целого. То есть имперское сознание вовсе не высшая концентрация национализма, но, напротив, его преодоление.