Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Все рациональные аргументы действенны лишь внутри общего воображаемого контекста, а общий контекст в огромной степени создается сходным опытом – люди с радикально расходящимся запасом базовых впечатлений не могут прийти к согласию, даже если бы очень этого захотели. Потому социальное согласие не является результатом отыскания социальной истины, но социальная истина является следствием социального единообразия.

Есть, правда, некие универсальные свойства человеческой природы, однако и они слишком часто лишь разобщают нас. Так, например, каждый из нас, сталкиваясь с людьми, имеющими возможность причинить нам какую-то неприятность, неизбежно испытывает тревогу, а следовательно, и раздражение, доходящее до ненависти, если потенциальная неприятность очень уж огромна. Но робкий мальчик, выросший в благополучном квартале благополучной страны, сталкивается с опасной силой лишь в лице полицейского, а потому более всего на свете и ненавидит полицию (государство, выражаясь расширительно). Другой точно такой же мальчик, выросший в хулиганском квартале, где может ударить, а то и пырнуть ножом каждый встречный, при виде полицейской формы, наоборот, с облегчением переводит дыхание (приобретая базовые впечатления для анализа государственной монополии на применение силы).

В итоге либеральные воззрения способны распространиться лишь там, где значительная часть населения видит для себя главную опасность не в бандитах, не в хулиганах, не в жуликах или относительно законопослушных ловкачах, а в государственных службах – их разнузданность должна производить более сильное впечатление, чем разнузданность индивидов.

А государственнические воззрения… Из аналогии с каким базовым образом вырастает представление о государстве, о нации? На сходстве с чем зиждется их эмоциональное обаяние? Я думаю, представление о нации вырастает из образа семьи – недаром и поныне самые пафосные патриотические образы отсылают к семейным святыням: «родина-мать», «отечество», «убивают наших братьев», «бесчестят наших сестер»… И если когда-нибудь семья из святыни превратится в утилитарную ячейку общества, тогда утратят обаяние и образы-следствия, и нация тоже превратится в одну из множества неустойчивых прагматических корпораций. Которой служат лишь до тех пор, пока это выгодно.

Отношения семьи и государства не есть отношения двух равноправных соперников – это отношения причины и следствия. Поэтому те ревнивые государства, которые стремятся дискредитировать, лишить обаяния своего извечного соперника – семью, уничтожают тем самым источник и собственного обаяния. В мире чарующих образов образ государства вырастает из образа семьи, подобно тому как могучий ствол вырастает из семени.

С существенной, правда, разницей: государственный ствол и на вершине могущества продолжает нуждаться в том семени, из которого он произрос. Когда величественные понятия перестают отзываться в нашей душе чем-то конкретным и буднично знакомым, они превращаются в пустые слова.

Когда в романе «Исповедь еврея» мой герой-полукровка пришел к выводу «нацию создает общий запас воодушевляющего вранья», это представлялось ему приговором – ведь на лжи ничего хорошего основано быть не может! И вообще все гуманное и утонченное создается отщепенцами, а единством порождается лишь тупость и жестокость. Однако на пике преображения нужды в добродетель он внезапно понял, что сокрытым двигателем его гимнов отщепенчеству было вовсе не презрение к народному единству, но зависть к нему.

Мораль: не мимолетному и бессильному презирать могучее и долговечное. Может, в одиночестве и таится масса достоинств, но счастье можно обрести лишь в единстве с чем-то бессмертным.

В те годы этот вывод был для меня далеко не банален. Но я был еще настолько наивен, что надеялся вызвать у полноценных участников национального единства сочувствие к страданиям отверженца. А потому даже несколько растерялся, когда мои друзья, испытавшие на себе едва ли не все формы отвержения, кроме национального, начали упрекать меня в том, что я излишне зацикливаюсь на национальном факторе: меня вот тоже в армии не звали покурить, а меня в детстве тоже дразнили – ну не все ли равно, как тебя дразнят: губастым или черножопым, жиртрестом или жидом?

Должны были пройти годы, прежде чем я понял, что социальные унижения ранят нас так глубоко из-за того, что униженность в социуме обнажает нашу беспомощность и мизерность в мироздании. Но, идентифицируясь с какой-то социальной группой, мы обретаем иллюзию собственной силы и долговечности, если только эта группа сильна и долговечна. Главное – долговечна! В чем же, как не в иллюзорном приближении к бессмертию, и может проявляться сила?

Такой долговечной, как нация, не бывает никакая другая социальная группа. И уж тем более никакая из других социальных групп не обладает столь пышной родословной, какие каждый народ сочиняет для самовозвеличивания в минуты исторического подъема и в особенности – упадка.

Иными словами, после полураспада традиционных религий национальная принадлежность сделалась едва ли не единственным суррогатом бессмертия – извечной и тщетной мечты человека от Авеля до наших дней. И потому быть отвергнутым народом – далеко не то же самое, что быть отвергнутым трудовым коллективом или дворовой компанией.

По этой же причине и национальные унижения переживаются несравненно мучительнее прочих – происходит оплевывание того едва ли не единственного дома, в котором человек может хоть отчасти укрыться от экзистенциального ужаса.

Оплевыванием чужих домов, как правило, занимаются те, кто хотел бы, да не имеет возможности туда попасть. Или кого оскорбил недостаточно теплый прием – ситуация самая опасная: отвергнутая любовь порождает и наиболее жгучую обиду. А если имеется и рациональная причина для конфликта – ею, уж конечно, не упустят случая замаскировать зависть бездомного к обитателям пусть и плохонького, но собственного дома.

И либерализм в его вульгарно-материалистическом изводе может служить вполне респектабельной маской зависти.

Эту драму во всем трагическом развороте миру пришлось наблюдать примерно век назад, когда наиболее энергичные и честолюбивые обитатели еврейского гетто попытались войти на равных в большой мир народа-хозяина. Встретившего их не так радостно, как им грезилось. В результате чего самыми оскорбленными себя и почувствовали отнюдь не самые сирые и убогие, но, напротив, прежде всего те, у кого были наилучшие шансы добиться успеха, – именно им было невыносимо ощущать себя людьми второго сорта, пусть и в одном, но самом важном пункте – национальном. Можно было бы, конечно, предложить им быть поскромнее, но Бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию…