Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Впрочем, в фантазиях нам нет преград ни в море, ни на суше – все мы вышли из мольеровского камзола. Да, всякое мышление – подтасовка, но безмятежно насладиться ее результатами можно лишь тогда, когда удается навязать ее другим, внушить хотя бы еще и товарищам по счастью, что переезд из страны, где были востребованы твои литературные дарования, в страну, где они на фиг никому не нужны, – что это было «самым правильным поступком в моей жизни». Разумеется, всякий необратимый поступок нужно считать правильным, всякий утраченный виноград зеленым, а всякий народ, среди которого тебе не нашлось устраивающего тебя места, недостойным тебя. Не бывает так, чтобы отвергнувшая нас женщина обладала умом и хорошим вкусом, и «не бывает так, чтобы жизнь в стране была нормально налажена, а народ при этом был ленивый, злобный и подлый. Но не бывает и так, чтобы народ был умный, работящий, добрый и справедливый, а жизнь в стране, где этот замечательный народ обитает, была тяжелой, грязной и невыносимой». Далее везде – Иван Грозный, плети и шпицрутены, Обломов и Сталин, все жевано-пережевано не тысячу и не сто тысяч раз, однако истина от пережевывания если даже и тускнеет, то не перестает быть истиной: российским ужасам и безобразиям действительно несть числа. И в зависимости от того, какая позиция тебе приятнее, можно занять по отношению к русскому народу как прокурорскую, так и адвокатскую позицию. Адвокатская сторона считает все эти ужасы и безобразия несчастьем русского народа, а прокурорская настаивает на том, что он сам и является причиной своих несчастий.

Что ж, требовательное отношение к народу и человеку штука хорошая, возможно, и для самого Браиловского было бы полезно признать, что причиной своего превращения из переводчика в экскурсовода был исключительно он сам, а исторические обстоятельства в этом никакой роли не сыграли. Это было бы самокритично, только вряд ли правильно, поскольку ни одно явление не может быть причиной самого себя. Браиловский задает намеренно нелепые вопросы: что помешало России создать у себя «человеческий образ жизни», то есть такой, как у пяти процентов счастливчиков, – просторы, климат, евреи, кавказцы? Обходя только один вполне очевидный ответ: соседи. Мы сами в разном окружении бываем разными, равно как и оно с нами. Мы все воспитываем друг друга. Римляне воспитывали ожесточение варваров, а варвары жестокость римлян. Уже давно стало общим местом, что каждый человек есть продукт общества: необходимость бороться за жизнь ожесточает людей, а безопасность размягчает. На круизном лайнере мужчины охотно пропускают женщин в ресторан, но когда начинается борьба за шлюпки, в них оказываются большей частью мужчины, если только капитан не сумеет подавить панику еще большим ужасом.

То же верно для племен и народов: они все вместе воспитывают друг друга. Афоризм «Каждый народ имеет таких евреев, каких он заслуживает» в ничуть не меньшей степени относится и к русским, равно как и к украинцам, венграм и кафрам: каждая цивилизация имеет тех русских (украинцев, венгров, кафров), каких она заслуживает. Сумела она изобразить дружбу и миролюбие, ей и раскрыли мирные объятья; не удовлетворилась она достигнутым, а пожелала закрепить свой успех понадежнее – Россия и повернулась к ней своею азиатской рожей. Так оно и будет всегда – на дружелюбие ответом будет дружелюбие, на меры строгости – вражда и повышенная сплоченность вокруг лидера, кем бы он в этот миг ни оказался: концентрация сил непременно требует концентрации власти и, следовательно, подавления личных свобод. Так было и так будет не потому, что русские как-то особенно горды или добры, а потому, что они люди как люди.

«Не лучше ль на себя оборотиться?» Для неудачника совсем не лучше. Но вскоре после этого мне попала в руки исповедь удачника – автобиографическая повесть умного израильского писателя – путь Ниловны в революцию, то бишь путь советского еврея в землю обетованную: студента-отличника не берут в аспирантуру, он мыкается по ухабам советского производственного бардака, достигает и там приличных высот, но среди полукриминальных кромешностей девяностых впервые в жизни попадает в царство света, порядка и вежливости – Израиль – и обретает там и родину, и профессиональный успех, и даже Бога, которому он теперь и впрямь может сказать: «Ты больше, чем просят, даешь». Но меня – нет, не покоробили, я и не к такому привык, – мне захотелось оградить симпатичного мне автора от той неприязни, какую почти неизбежно вызовут у русского читателя две мимоходом брошенные фразы.

Автор прощался с Россией таким примерно манером: прощай, страна, где духовность измеряется квадратными километрами! Я хотел написать ему, что духовность нигде, и в России в том числе, не измеряется материальными параметрами, но, напротив, умением пренебречь материальным ради каких-то прекрасных грез, однако сразу же представил его ответ: «Но это же шутка!»; потом представил свой ответ: «Как бы вам понравилась такая шутка: здравствуй, страна, где духовность измеряют шекелями?» – и понял, что сам принимаю столкновение интересов за столкновение мнений. И смолчал – шутки над русской духовностью задевают все-таки немногих. А вот когда он назвал жизнь в Советском Союзе жизнью в страхе и убожестве, мне уже захотелось защитить и тех моих соотечественников, чья жизнь и прежде, и теперь представляется мне красивой и значительной. Однако вступаться за русских перед евреем означало бы навлечь на себя подозрение в прислуживании «хозяевам страны» пришлось писать исключительно о себе: я не помню ни одного дня в своей жизни, проведенного в страхе и убожестве; в отчаянии – да, бывало, и не раз, в убожестве – никогда. Так что не будем обобщать. (Не лучше ль на себя оборотиться? Не лучше: кающийся интеллигент сменился интеллигентом бичующим.)

Милейший автор и ответил милейшим образом: я же пишу только о себе, а если у вас было иначе, пожалуйста, поделитесь опытом. Я не стал придираться, что сам он в своей повести отнюдь не выглядит перепуганным и убогим, скорее, наоборот, смелым и находчивым, – я попытался и впрямь задуматься, как же мне самому-то в советское время удавалось выстраивать экзистенциальную защиту? Впрочем, кто я такой, чтобы приводить себя в пример, может быть, я настолько жалкая и ничтожная личность, что даже и не осознавал своей забитости и убожества, – я ведь и сейчас такой раб и трус, что плохую страну, где меня не убивают, предпочитаю хорошей, где надо мной и моей семьей висит на глазах тяжелеющий дамоклов меч, и более того, плохую страну, где востребованы мои дарования, предпочитаю хорошей, где я пустое место, лузер, не владеющий языком хозяев. Так что обо мне пока забудем. Но, скажем, мараны, тайно исповедовавшие иудаизм, невзирая на смертельную опасность для себя и своих семей, – они были трусами и приспособленцами или героями? Или мои родители, над которыми после отцовской лагерной пятилетки годами висела возможность повторного ареста, – теперь-то я понимаю, в каком напряжении они жили, но напряжение и страх – разные вещи, они всегда оставались жизнерадостными, увлеченными и уважаемыми людьми, и все их друзья были таковы же. Бывшие зэки и ссыльные, загнанные в наш утопающий в щебенке шахтерский поселок среди казахстанского мелкосопочника, были настолько образованнее и красивее местного начальства, что я невольно воспринимал их как некий тайный орден и гордился, что я хотя бы через отца тоже к нему принадлежу. А уж выглядели они ничуть не более запуганными, чем шахтерская и шоферская братия, которая могла кого угодно послать куда угодно, – горстка начальства в шляпах и «польтах» без крайней нужды и не приближалась к народным массам в «куфайках» и кепках. Собственно, только начальники у нас и казались запуганными – неумеренно озабоченными, надутыми… А вчерашние ссыльные скорее отличались обостренным чувством собственного достоинства – оно и служило экзистенциальной защитой, помогавшей им выстоять в обрушившейся на них беде.