Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

– Ну как тут, хорошо живется в независимом государстве? – примирительно спрашиваю я.

– Хорошо… Только те и остались, кому бежать некуда. Немцы едут в Германию, русские – у кого родня в России – в Россию…

Он высаживает меня у пятиэтажного блочного дома моего школьного приятеля, только на задворках, которые я не успел опознать, – зашевелилось опасение, что этот гад назло меня высадил у черта на рогах, а сухенький морозец припекает не по-нашему, не по-европейски. Но зря я возводил напраслину на человека – вот он, подъезд.

Мне кажется, ободранность акдалинских лестниц чем-то отличается от ободранности петербургских – известка здесь, что ли, какая-то более домашняя?

Вадим когда-то считался моим другом-соперником: на областной олимпиаде мы поделили первое и второе место сразу и по физике, и по математике. Потом мы дружно отправились поступать в Московский университет и прекрасно провели там время: я отпраздновал там свое совершеннолетие и впервые в жизни (после эмалированной кружки бормотухи) целовался с девушкой, с которой в промежутках можно было поговорить о теории относительности. Правда, еще больше мне нравилось этаже, что-нибудь, на семнадцатом внезапно появиться снаружи на подоконнике у девочек в соседней комнате. Высота меня тогда только подбадривала, особенно нравилось, что линии стены уносятся вниз друг к дружке, словно железнодорожные рельсы. Сдали мы оба неплохо, получили по тринадцать баллов из пятнадцати – этого всегда было довольно, но тот год случился дурацкий: задачи на письменном экзамене оказались слишком легкими, и проходным баллом получились пятнадцать из пятнадцати – даже четырнадцатибалльники не все прошли. Не знаю, что напартачил Вадим, а я на радостях, что все знаю, как решать, бросил начатую задачу по геометрии – там дел оставалось на десять минут, а затем забыл, что она не окончена, и автоматом передрал с черновика. Потом на устном экзамене меня долго гоняли именно по геометрии, пытаясь выяснить, как это я мог принять шестиугольник за прямоугольник.

Наши пути могли бы и дальше пролегать параллельно, но тут сработало мое отщепенчество: Вадим чувствовал себя и в Акдалинске вполне уютно, а мне вернуться туда (с московскими оценками нас на тамошний физмат втащили бы с оркестром) – нет, лучше труд и глад, лучше солдатчина, чем прозябание в захолустье! Я отправился в Ленинград, а Вадим не рискнул: вдруг опять недоберешь, загремишь в армию…

В Акдалинском пединституте он, разумеется, сделался звездой первой величины, был рекомендован в целевую аспирантуру (на истфаке это было бы куда труднее – нацкадры выдвигались именно оттуда), защитился в Горьком, сделался доцентом (их на математике тогда было не густо), получил трехкомнатную квартиру… Он вполне мог бы работать в науке, если бы чувствовал себя менее уютно на своей малой родине. Впрочем, примерно то же могу сказать и о других моих сильных одноклассниках: они могли бы с успехом учиться в столичных вузах, но им было хорошо и в Акдалинске и его окрестностях: Караганда, Омск, Челябинск, – откуда они неизменно возвращались домой.

Дверь открылась лишь на третий, уже робеющий звонок – Вадим прикорнул над книгой несколько беспробуднее, чем предполагал. Обмениваясь душевными, но по-мужски сдержанными рукопожатиями, успели оценить друг друга. Открывшаяся из-под моей шапки картина вряд ли его порадовала, а вот на его голове черная каракулевая полусфера по-прежнему сидела как влитая – лишь отдельные колечки кое-где были тронуты морозцем. Но выглядел он уже старше Янкеля Свердлова, на коего в молодости смахивал до оторопи (при безупречно славянском происхождении). Когда доцент Пак (в Акдалинске было полно ссыльных корейцев) вручал нам олимпийские грамоты, он прочел сначала еврейскую, а потом русскую фамилию – и вручил мою грамоту Вадиму, а вадимовскую мне.

В «гостиной» все было по-прежнему, та же классика, настоящая и советская, из Общества книголюбов – правда, прибавилось много «возрожденных» русских философов.

Появилась Аня (жена) – грациозная, но немного вертлявая в узенькой цветастой пижамке, заспанная, но милая, с умненьким личиком хорошенького, но, увы, изрядно постаревшего лисенка. Немедленно принялась меня кормить – я косился в тарелки инспекторским глазом: вроде не голодают, с виду все как всегда.

Я достал бутылку:

– Питерский утешительный миф. Решили считать, что ливизовская водка – хорошая. А потому она действительно хорошая. Помнишь, в наше время лучшей водкой считался алма-атинский арак?

Но Вадим не желал упиться даже мифом – ну дела… А ведь было попито отрав – и алма-атинской, и акдалинской, и тминной, и кориандровой, которые от добавления ароматизаторов парадоксальным образом становились дешевле обычного сучка, – сандалили и в адскую жару под теплый томатный сок или под тающее мороженое на бараньем жиру, и в адский холод под корочки с оледенелых сугробов, и почему-то каждый раз не хватало, отправлялись сшибать гривенники, ловить попутку до аэропорта, где водка держалась всю ночь напролет. Как-то буфетчицы не было на месте, так Вадим зашел за прилавок, налил по стакану, потом нарезал колбасы…

Иногда, впрочем, мы предавались и культурному пьянству. У Вадима имелся ключ от подвала, где были свалены панцирные сетки от кроватей, – мы возлежали, как андерсеновская принцесса, сразу на целой позванивающей кипе, поставив между нами ржавую коптилку и обмениваясь бутылкой венгерского «Бутафок-бренди», что ли, – или «Будафок»? Гадость страшная, но на какие жертвы не пойдешь ради слова «бренди»! – и ведя увлекательную беседу обо всем на свете, но – только сейчас заметил – никогда о бабах, это, оказалось, в нашей компании и сейчас не принято. Вадим даже о собственных делах говорил заметно сдержаннее, чем о мировых вопросах, – ну что дела, у многих хуже: зарплата какая-никакая идет, сын оканчивает институт в Омске – Россия-матушка покамест принимает русских скитальцев, да еще и стипендию выплачивает, казахстанское правительство уже обеспокоено утечкой русских мозгов.

– Еще бы, – ядовито прокомментировала Аня, – Назарбаев так прямо и говорит: «Мы будем строить новую жизнь умом казахов и руками русских».

– Ты сама слышала? – В Вадиме не погиб исследователь.

– Все знают. Он по-казахски говорит совсем не то, что по-русски.

– Если даже и то, – уточнил я, – все равно он говорит о руках, а не о мозгах.

– Для них и мозги что-то вроде рук. У них сейчас такая теория, что у казахов ум «созерцательный», «гуманитарный», а у русских – прагматический.

– Я замечал, в интеллигентных семьях тупость к точным наукам называют гуманитарными способностями. Если у них правда такая теория, значит, они приписывают нам ровно те же свойства, что мы американцам: у них, мол, деловая смекалка, а у нас душа. Все стремятся утешиться чем-то таким, чего нельзя проверить.