Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

– И почему же завод стоит?

– А почему все стоит? Ты что, с луны свалился? Извини, у меня гипертония, сразу давление подскакивает…

– Но твоя версия – почему стоит именно твой завод?

– Я думаю, Дюпон постарался: зачем ему, чтобы кто-то под ногами путался – ну вложил большие деньги… А чуркам ничего не надо, лишь бы России чего-нибудь не уступить.

– Я думаю, процессами такого масштаба управлять невозможно: если наши друзья не всемогущи, то и враги не всесильны.

– Ты это моим детям объясни, а то они каждый день есть хотят. – Все-таки раздражительность разъедала его душу. – Люди на работу ходили без денег, уже анекдоты сочиняли – директор спрашивает: а что они делать будут, если проходную закрыть?

– А сам директор куда делся?

– Поставили директором Краснохолмского комбината. Он же многих кормил.

– Но, может, ваша продукция была слишком дорогая?

– Конечно, будет дорогая, если цена за киловатт за потолок полезла! Но можно было обернуться, энергетикам хвост прижать, маленьких электростанций настроить, а не ломать такую махину!

– Дюпон, видно, и энергетикам заплатил…

– Я сам два года ждал: не может же этот дурдом продолжаться вечно – и упустил время, можно было заняться зерном, цветными металлами… Здесь же все есть: медь, свинец, нефть, железо – можно только продавать за границу и тройные карманы нашивать. Ладно, а то давление подскакивает. Я сломал себя, пошел таксовать. Со знакомых не мог деньги брать, а половина города знакомые. Стал возить в район с вокзала, из аэропорта. Завелись живые деньги. Потом нащупал местечко в Арайске – небольшой вроде бы буфетик, но очень ходкий – мафия вытеснила. Арендовал прилавок в «Целинном» – кормит, и неплохо, сыну по двести долларов в Москву посылаю. Дочь уже сама откладывает… Но из «Целинного» тоже выживают, Цукерман хочет для сына весь магазин купить… Значит, снова надо искать.

– Очень это трудно – торговать?

– Теоретически нет: в пять часов встать, поехать на мясокомбинат, посмотреть, что загружают, – отрезать и попробовать, следить, что покупатель любит, взвесить, отвезти, выгрузить… Все просто, только каждый день, без отпусков и без больничных. Больше всего я боюсь упасть. Ну если на день слягу, еще ничего, а если на неделю – все раскатится. Как наш Союз. Если что, вместо меня никто за руль не сядет, кому надо не сунет… За сына и рад, и боюсь – просто стучу по дереву: их сейчас так легко потерять – у нас была только пьянка, а теперь наркотики… Откуда эта зараза на нас взялась?

– Оттуда, что человек решил, будто он рожден для счастья, как птица для полета. Только при этом не заметил, что полет – это труд, что он имеет конкретную цель. А когда целью стало счастье, самым коротким путем к нему оказался героин.

– Я об этом не думал… Сын тоже пытается заработать, он говорит, что в Москве и миллион не деньги.

– Деньги, деньги…

– Он мне предлагает заняться книгами: он бы мог из Москвы поставлять. Я, бывает, часами наблюдаю за книжным прилавком, что народ берет, – иногда как будто вообще не берут, ну, отрывной календарь купят… Но продавщицы говорят – ничего. Я подумываю, не надо ли переиздать казахских классиков на русском: их по нужде будут изучать, как раньше Маркса – Ленина.

– А ты знаешь, что ты молодец? Город рухнул, а ты построил себе избу, натопил и живешь.

– Это, ты считаешь, жизнь?

– А почему нет? Я боюсь, мы все платим за давнишнюю гуманистическую иллюзию, будто жизнь может быть легкой и беззаботной. А она может быть только трудной или ужасной. Как только люди пытаются устроить рай, так тут же попадают в ад.

Семипалатинская вышла, но и за чаем из казахских пиал беседа струится ничуть не хуже. Но надо когда-то и расходиться. «Пегас» по первому звонку уже через двадцать минут долбил нетерпеливым копытом звенящий снег. В черном морозном пекле мы снова обнялись – может, и правда больше не увидимся…

Так и случилось.

Да, со знакомых денег не брал, да, гипертония, подтвердил Вадим.

– Я в свое время хотел, чтобы он буфеты в университете арендовал: раньше вонь стояла, как будто на машинном масле жарили, кексы – великая сушь, гвозди на них можно было выпрямлять, буфетчица к тебе поворачивается с видом «чего пришел?». А сейчас во всех корпусах турки арендуют – ничего особенного, но нам особенного и не надо: печеньице вкусненькое, сосисочка жареная с кетчупом, кофе растворимый, но горячий, в чистом стакане… Продавцы тоже приветливые, хоть и плохо по-русски говорят, – видно, наших с концом вымело.

– Теперь где-нибудь Ельц… Назарбаева проклинают.

– И ведь зарабатывать могли – нет, злоба, лень оказались даже сильнее жадности.

Наутро морозные жар-птицы на окнах были залеплены снегом – разразился один из прославленных акдалинских буранов, прежде валивший заборы, наглухо затромбовывавший двери, но в современной Акдале уже перебивающийся морожеными тополевыми ветками.

– С русскими я уже наговорился, – сказал я Вадиму. – Все говорят приблизительно одно и то же, только примеры разные приводят. Сведи-ка меня с каким-нибудь казахом. Но с настоящим – культурным и не прохвостом.

– Мурат, – не задумываясь выбрал Вадим. – Он всегда был националистически настроен. И первый из университета вылетел.

Мурат окончил нашу школу года на три позже нас, и потому я его не помнил, а он меня знал. Его вполне можно было показывать на выставке достижений ленинской национальной политики: сын партийного работника – и скромный, казах – и золотой медалист, выпускник московского физтеха, защитивший диссертацию в Московском университете. В эпоху обновлений он первым выступил против нового порядка на ученом совете.

– Вам нужно подумать о другом рабочем месте, – сказал ему ректор.

– А может быть, вам об этом нужно подумать?

Однако ноне был не старый режим – Мурат мигом оказался за дверью. Теперь ходит в коммерческих директорах у жены, приватизировавшей аптеку. Относится к работе по-научному, читает книги о маркетинге. Но принял нас по первому звонку.

Мы с Вадимом изо всех сил отворачивались от мира, закрываясь перчатками и ежеминутно меняя отмерзающие руки, пряча отдежурившую в карман. Но даже сквозь снежную мглу было видно, что теперь уже и пельменщицы, и мороженщицы попрятались. Только парнишка-шашлычник, рассыпая искры, маяком капитализма притопывал валенками напротив обкома, то есть акимата. Враждебные вихри тщетно трепали его плакат «Вы даже не представляете, до какой степени мы вас ждем!».

Внешне Мурат принадлежал к тому же типу, что и Казыгельдин, но выражение доброты, заранее огорченной тем, что честность может вынудить его к высказыванию кое-каких малоприятных истин, – это выражение делало его лицо детски трогательным. Мурат знал всех ханов и биев (судей), изображенных на тенгах и за их пределами, до таких частностей, которые далеко превосходили мою непритязательную любознательность. Подвиги и предательства старшего и младшего жузов в их столкновениях с джунгарами, калмыками, туркменами и русскими были исполнены для него животрепещущей злободневности – он как-то едва не отвесил пощечину коллеге, несправедливо оценившему роль одного из жузов в Оренбургской присяге российскому трону, состоявшейся в 1738 году. Я долго и почтительно вслушивался во все эти драгоценные подробности, стараясь усыпить его бдительность (в делах национальных люди самые добродушные способны наливаться параноидальной подозрительностью), но едва не усыпил себя самого. Мурат был действительно глубоким патриотом своего отечества: человек менее увлеченный ни за что не поверил бы, что можно так долго и с такой увлеченностью слушать о делах, лично тебя не касающихся. Начал я с вопросов будничных, и Мурат, даже несколько забегая вперед, сурово признал, что казахи сегодня обращаются с русскими хуже, чем при Союзе русские обращались с казахами.