Александр Мелихов - Застывшее эхо (сборник)

Я допускаю, что однополые браки когда-нибудь впишутся в систему продолжения человеческого рода, но мне трудно представить, что эти А и Бэ окажутся способны вобрать в себя тот громадный запас поэзии, которой нагружены слова «материнство» и «отцовство».

Утратят обаяние слова «мать» и «отец» – перестанут воздействовать и образы отечества, родины-матери.

Кажется, это было – ну, конечно, не три дня назад, но самое большее три года. Я плетусь в школу каменистой улочкой шахтерского поселка, ныне оставшегося в иностранном государстве по имени Казахстан, а навстречу мне еще более бодрой походкой, чем обычно, спешит отец и, поравнявшись со мной, радостно выкрикивает: «Человек в космосе!» И торопится дальше с этой радостной новостью. И мною вдруг овладевает необыкновенно хорошее настроение, и походка моя становится почти такой же бодрой, как у отца.

А надо его знать, чтобы подивиться, что ему эта Гекуба – в космосе, не в космосе… Мой отец был типичный интеллигент, то есть в любых достижениях стремился видеть прежде всего страдания народа, которому приходится за эти достижения платить. Какой космос, когда больница ютится в бараке, какой космос, когда народ живет в мазанках, какой космос, когда асфальт наляпан только перед райкомом-исполкомом, одним из трех двухэтажных зданий в поселке. Однако этот подвиг и его привел в восторг. И даже меня, хотя меня в ту пору восхищал героизм исключительно советских разведчиков да местных блатных авторитетов с финкой за голенищем – недоразвитой шпагой, как некогда выразился Евгений Евтушенко.

Это был судьбоносный момент, когда культ победы над врагом можно было конвертировать в культ победы над природой, и мы этот шанс еще раз профукали во время нашей либеральной революции. С каким довольством собственной мудростью тогдашние властители дум повторяли, что надо не рваться в космос, а устраивать чистые сортиры, – что не продается, того и делать не следует. Хотя человек может гордиться собой, а следовательно, и жить счастливо, только совершая нечто НЕБЫВАЛОЕ. И подавляющее большинство людей может совершать небывалое лишь вместе со своей страной. «Нормальная», то есть заурядная, страна – это не та страна, ради которой стоит напрягаться, тем более что и сам от нее не получаешь никакого драйва. Драйв дают только страны-чемпионы хотя бы в каком-то виде международных состязаний – а в чем мы сейчас первые?

Вот вам еще одна история моего современника. Одаренный пацан замирает от радости, высмотрев наконец-то в ночном небе быстро перемещающуюся звездочку – искусственный спутник Земли. Не земли с маленькой буквы, а именно Земли с большой. И мечтает когда-нибудь и сам запускать ракеты в космос. А его не берут в космический «ящик» как инвалида пятого пункта. Но, в конце концов, на космосе свет не сошелся клином, он делает неплохую научную карьеру в более земной области, и даже когда образование из сферы служения превращается в сферу услуг, а преподаватель, следовательно, из Учителя в лакея, он вполне прилично замолачивает в коммерческом вузе, успешно торгующем дипломами. И все-таки перед лицом подступающей старости он видит, что самой красивой порой его жизни были годы, когда он мечтал покорять космос.

И он отправляется к тому «ящику», который когда-то отказался открыть ему свои врата…

В своем романе «Тень отца» я попытался заговорить от лица того, кто так и не был допущен к космическим свершениям: «Колючая проволока так навсегда и отрезала меня от этого Эдемского сада. Хотя я, случалось, подобно отвергнутому Ромео, часами бродил вдоль этой оштукатуренной стены, увенчанной бесконечной спиралью Бруно. Будь у них контрразведка поставлена на должной высоте, меня должны были бы трижды арестовать, хотя из-за ограды виднелся один только шпиль на сталинской башенке. За этой оградой решались проблемы стабилизации и мягкой посадки космических кораблей, и два однокурсника, большие почитатели моих дарований, пытались всеми правдами и неправдами протащить меня в этот Храм бессмертных, хотя мне уже было отказано, как выразился начальник отдела кадров, "черным по белому". То есть хотя и устно, но ясно и понятно.

Однако мои дружки все таскали и таскали мне возникавшие по ходу их великих дел теоретические задачки, за которые я хватался с такой поглощающей страстью и нелепой надеждой, каких не вкладывал и сотой доли в собственные дела. Я прекрасно понимал, что никакие победы не помогут, но мне неудержимо хотелось в десятитысячный раз показать, до какой степени неправы те, кто меня отвергает. Мои друзья однажды даже уломали побеседовать со мной своего начальника, который наверняка согласился на эту встречу, только чтобы отвязаться – а может, и из любопытства: что там за умник, о котором ему столько талдычат?

Я ждал их неподалеку отсюда в столовке с ресторанными поползновениями вроде относительно чистых скатертей и удвоенных цен, и он что-то сразу во мне раскусил. Блекло-кучерявый, мосластый и вместе с тем слегка бабистый, он без спроса взял лежавший передо мною черный том Хемингуэя и огласил приговор:

– Читал Хемингуя – не понял ни…я.

Впрочем, что ворошить прошлое – пришли мы к одному итогу. Я брел вдоль поникшей заржавевшей колючки, уже угадывая в стене разрастающиеся трещины, нежный мох и вкрадчивый плющ, а за стеною распадались корпуса, пока еще стянутые хилыми бечевками торгующих в храме – торгующих помадой, сигаретами, водкой, кроссовками и мечтами, упакованными в солидные эзотерические тома, и мои губы сами собой повторяли и повторяли: все великое земное разлетается как дым, ныне жребий выпал Трое, завтра выпадет другим…»

В своем романе я попытался изобразить драму личности, отторгнутой от великой мечты. Но сегодня в припадке саморазрушительного прагматизма мы отторгли от этой мечты, от мечты о еще НЕБЫВАЛОМ расширении нашего ареала обитания уже не одного, не сто и не тысячу человек, но весь свой народ. Мы отняли у своих детей, а может быть, даже у внуков и у правнуков шанс сделаться героями космической эпохи великих открытий, превзойти Колумба и Магеллана.

Власть великой мечты над человеческими сердцами полнее всего выразилась даже не в Циолковском, а в Королеве. Когда глухой чудак-бессребреник, не умеющий жить на земле, мечтает о полетах в иные миры, это не так впечатляет, для чудаков грезы – их будничный хлеб. Но когда космосу посвящает жизнь вполне земной парень из стройпрофшколы, умеющий и строить планеры, и летать на них, и ладить с начальством, и управлять промышленной империей, – тут уж мы воочию видим власть неба.

Все, что перестает расти, начинает увядать. Если мы хотим только обустроить Россию в земном комфорте, мы не обустроим и ее. Если у человечества не останется грезы о чем-то еще небывалом – хотя бы о встрече с собратьями по разуму, – его убьет скука, как она уже убила Советский Союз.