Вадим Ковский - Ландшафты Зазеркалья

Я проводил ту мысль, что талантливым людям нет места на советской почве, что политика партии в области искусства исключает творческие искания, самостоятельность художника, проявления подлинного мастерства. Тогда я, воспользовавшись массовыми арестами в 1937<-м> и первой половине 1938 года, стал делать клеветнические обобщения по поводу всей политики советской власти, говоря, что истребляются лучшие люди в стране, что советский режим становится невыносимым для нас — мастеров художественного слова и кино. <���…>

Часто я встречался с руководителем Еврейского государственного театра Михоэлсом. Он считал себя, не без основания, выдающимся актером и находился в состоянии глубокого недовольства тем, что советский репертуар не дает ему возможности проявить себя в полной мере. Он крайне отрицательно относился к пьесам советских драматургов, которым противопоставлял свой репертуар классических и старых пьес. Михоэлс же является главой школы молодых еврейских актеров, воспитываемых им в духе отрицательного отношения к советской тематике и советской драматургии. <���…>

Резкое недовольство Олеши своей литературной судьбой, крушение его длительных попыток создать что-нибудь новое привело Олешу в состояние отчаяния. Он теперь является, пожалуй, наиболее ярким представителем богемной части дезориентированных, отчаявшихся и антисоветских литераторов. <���…>

Я уже подробно показывал на первых допросах о своих парижских встречах с Эренбургом… Эренбург, особенно за последние годы, был настроен враждебно и резко критиковал положение в Советском Союзе, издевательски высказывался по поводу серости и якобы бесталанности советской литературы, которой он противопоставлял изощренную манеру таких западноевропейских авторитетов, как Мальро, Дос-Пассос. Пользуясь своим влиянием в делах переводной литературы, Эренбург особенно настаивал на внедрении в советскую читающую публику панических и импрессионистических произведений, как „Бегство на край ночи“ Селина <���…> мы установили общность наших взглядов и пришли к выводу о необходимости организованного объединения для борьбы против существующего строя.

Конечно, эту борьбу мы вели особыми методами, применяясь к общей обстановке и задачам советской литературы… Мы всячески противодействовали советской тематике, в частности, смазывали колхозную и оборонную тематику. Я лично в течение нескольких лет вел борьбу с идеей всякого организованного профессионального объединения писателей, восставал против организации Союза советских писателей, высмеивая его, подрывая авторитет и действенность многих его начинаний. Мы замалчивали или пренебрежительно отзывались о выдающихся произведениях советской литературы и превозносили одиночек, не принимающих действительного участия в литературной жизни страны. Мы всячески подрывали значение романа Павленко „На Востоке“ и обвиняли в бездарности Вирту, писавшего о троцкистах. Ставили преграды расширению популярности Шолохова… Признавали лишь частично Алексея Толстого, но именно за те вещи, где отсутствует советская тематика.

Эйзенштейн, который читал лекции в киноинституте, в антисоветском духе воспитывал своих слушателей, выхолащивал советскую душу из будущих кинорежиссеров. Лекции читал и Михоэлс, который звал молодежь к классической старине и воспитывал нелюбовь к советскому репертуару <���…>. И я вел вредительскую работу среди молодежи. В беседе с молодыми актерами я пропагандировал писателей-белоэмигрантов Бунина и Ходасевича, резко критиковал основной отряд советской литературы, сочувственно передавал состояние мучительного кризиса, в котором очутились бывшие последователи Воронского, призывал к так называемому „объективному“, то есть не-советскому изображению действительности, вселял в молодежь чувство полнейшей дезориентации.

В этом же плане вел работу и Олеша… На отдельных представителей советской литературы он публично набрасывался с криками: „Вы украли мои деньги, вы пользуетесь моими деньгами, вы крадете мой успех, вы отбиваете у меня читателей. Я требую одного, чтобы мне было дано право на отчаяние“ <���…>. Из своей борьбы за „право на отчаяние“ Олеша сделал себе литературное знамя. Надо сказать, что это знамя имело немалый успех как среди литераторов, так и среди людей кино. <���…>

Самоубийство Маяковского мы объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях. Статьи против формализма Шостаковича мы объявили походом на гения, а творческие неудачи Эйзенштейна объясняли происками советских работников в области кинематографии. Знаю, например, что о его неудаче с „Бежиным лугом“ было широко осведомлено западноевропейское общественное мнение через Лиона Фейхтвангера. В результате во многих западноевропейских изданиях писали статьи в защиту якобы изгнанного Эйзенштейна. Нами делались все попытки к тому, чтобы установить связь с культурным Западом».

Пусть кто-нибудь покажет мне, где Бабель в этом огромном монологе, если отбросить необходимые в жанре допроса покаяния и самообличения, говорит неправду.

Мысль Бабеля, что его могут судить за творческие позиции, с усмешкой отвергнута следователем с самого начала. Обвинения предъявляются не художнику. Нетрудно вообразить, какой материал для обвинений могли бы дать следствию и «Гапа Гужва», и «Мария», и «Колывушка», и даже «Дорога» с ее финальным панегириком во славу чекистов.

Предполагая, что Бабель мог быть чужд изображаемому даже «без­отчетно, против своей воли», Георгий Адамович прикоснулся к одному из самых удивительных и фундаментальных свойств художественного творчества в СССР. В конце концов неважно, что говорил или думал о коллективизации или чекистах некий гражданин СССР И.Э. Бабель. Вполне вероятно, что среди его знакомых в недрах кипящего чекистского котла попадались и отдельно взятые «святые», которыми он восхищался в разговорах с Фурмановым. Но запечатлел он в своей прозе нечто совершенно иное: правда крылась в глыбах прозы «Конармии», «Колывушки», «Фроима Грача».

Бабеля завораживали фантастические картины Гражданской войны и диковинные фигуры ее героев точно так же, как завораживало своей силой и колоритом уголовное братство Бени Крика. Но признаемся, не так уж неправ был многоуважаемый ценитель художественной литературы маршал С.М. Буденный, оценивавший литературу, по ядовитому замечанию Горького, «с высоты коня»: в «Конармии» Бабель изобразил налетчиков (как изобразил их и в «Одесских рассказах») — и какая нам разница, во что они были одеты, в бурки с пуховыми башлыками и «красные шаровары с серебряными лампасами», или в «малиновые жилеты», «рыжие пиджаки» и штиблеты «цвета небесной лазури»… Лгать бумаге Бабелю не удавалось, хотел он того или не хотел.