Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

А что же за кадром? Вне оглушительных оваций? Тихая, кабинетная работа вождя, который как на шахматной доске выстраивал фигурки творцов, убирал отыгранных и продвигал еще нужных, работал со своими интеллектуалами вдумчиво, артистично. С ними и для них. К. Симонов присутствует на одном из совещаний у Иосифа Виссарионовича: «Сталину на обсуждении кандидатов на Сталинские премии докладывают, что один из писателей-претендентов “плохо вел себя в плену”. Услышав сказанное, Сталин остановился – он в это время ходил – и долго молчал… вдруг задал негромкий, но в полной тишине позвучавший достаточно громко вопрос, адресованный не нам, а самому себе.

– Простить… – прошел дальше, развернулся и, опять приостановившись, докончил —…или не простить?

И опять пошел…

– Простить или не простить? – снова повторил Сталин…

Опять пошел, опять вернулся. Опять с той же интонацией повторил:

– Простить или не простить?

Два или три раза прошелся вперед, и, отвечая сам себе, сказал:

– Простить.

Так на наших глазах, при нас впервые Сталиным единолично решалась судьба человека, которого мы знали, книгу которого мы читали. Во всем этом было нечто угнетающе-страшное, тягостное….» (75) Зато правила игры абсолютно ясны.

Вернемся из высоких кабинетов в уже хорошо знакомую нам красную столицу эпохи жилищного кризиса. Мощнейшим методом приручения интеллигенции стала практика предоставления жилья. Просто и необычайно эффективно: жилплощадь все равно принадлежала государству, но право иметь крышу над головой надо было очень даже заслужить. Жилищный вопрос внимательнейшим образом анализируется и в «12 стульях», и в «Золотом теленке», и в «Мастере и Маргарите», тот самый вопрос, который испортил не только москвичей, но и жителей большинства крупных городов СССР. А если это жилье еще и комфортабельное, со всеми удобствами… «Я не то, что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру!..» – шутливо говаривал Булгаков (76).

Квартира – это и предмет гордости, и социального статуса: «В новой квартире у Катаева все было новое – новая жена, новый ребенок, новые деньги и новая мебель. “Я люблю модерн”, – зажмурившись, говорил Катаев, а этажом ниже Федин любил красное дерево целыми гарнитурами. Писатели обезумели от денег, потому что они были не только новые, но и внове… Катаев угощал нас новым для Москвы испанским вином и новыми апельсинами – они появились в продаже впервые после революции. Все, “как прежде”, даже апельсины!» (77)

Вот оно, торжествующее «мещанство» победно сливающееся с имперскими фанфарами. Е. Булгакова с мужем в гостях у Е. Петрова: «…сегодня днем Миша спросил его по телефону – может быть, в связи с награждением Вам надо идти куда-нибудь – он сказал, что нет и что они ждут нас. Заводил радиолу – американскую, у него есть очень хорошие пластинки. Слушали Шестую симфонию Чайковского, Дебюсси и очень оригинальную вещь – голубая симфония, кажется, так называется» [112] Речь, скорее, идет о «Голубой рапсодии», или «Рапсодии в стиле блюз» – одной из самых известных композиций Дж. Гершвина. (78). В этой, в общем-то, заурядной записи в дневнике упоминаются правительственные награды (Петров был награжден орденом Ленина), редкий еще домашний телефон, престижная американская аппаратура и даже новинки западной музыки за «железным занавесом». Так по косточкам, как динозавра, мы и воссоздаем скромный писательский быт.

Для писателей даже возводились особые дома, в одном из которых, хотя и недолго, соседствовали Булгаковы и Мандельштамы. Здания строились специальные, с усиленной звукоизоляцией, хотя и это не помогало обуздать пирующую богему. Запись из дневника Е. Булгаковой, обратите внимание – 29 ноября 1938 года – вроде, разгар репрессий: «Над нами – очередной бал, люстра качается, лампочки тухнут, работать невозможно, М.А. впадает в ярость.

– Если мы отсюда не уберемся, я ничего не буду больше делать! Это издевательство – писательский дом называется! Войлок! Перекрытия! А правда, когда строился дом, строители говорили, что над кабинетами писателей будут особые перекрытия, войлок, – так что обещали полную тишину. А на самом деле…» (79) О войлоке для писателей кровавый сталинский режим позаботился! И позже: «Миша пошел наверх к Михалковым, с которыми у нас на почве шума из их квартиры началось знакомство. Они оказались очень приятными людьми. Он – остроумен, наблюдателен, по-видимому, талантлив, прекрасный рассказчик, чему, как это ни странно, помогает то, что он заикается. Она – очень живой горячий человек, хороший человек» (80). Это он, это он, остроумный и наблюдательный классик советской литературы С. Михалков обронил после смерти Сталина: «Двадцать лет работы – собаке под хвост!». Знал, о чем говорит. Недаром ко всей этой публике расположившийся в стороне от мейнстрима Осип Мандельштам относился на редкость нетерпимо: «Все они продажные»…

А дачи!? Необходимое всякому писателю место творческого сосредоточения и отдыха! Бессмертная сцена в «Мастере и Маргарите» практически списана с натуры:

– Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.

– Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то из угла.

– Ну, вот видите, – проговорила Штурман, – что же делать? Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас…

– Генералы! – напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист. Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.

– Одни в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказал Глухарев.

– Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита!

Но высшим достижением советской цивилизации в тридцатые годы стало обладание жильем не только постоянным, но и передвижным, право на кое имели считанные единицы – члены правительства, высшие военачальники и – некоторые писатели: «Когда Зубилу (псевдоним Ю. Олеши в повести «Алмазный мой венец» – К.К. ) необходимо было выехать по командировке на какую-нибудь железнодорожную станцию, ему давали отдельный вагон! Он часто приглашал меня с собой на свои триумфальные выступления, приглашая в «собственный вагон», что было для меня, с одной стороны, комфортабельно, но с другой – грызло мое честолюбие» (В. Катаев) (81).

Тот же В. Катаев, считавший себя учеником великого И. Бунина, рассуждает о судьбе своего удалившегося в эмиграцию учителя: «…мне хотелось плакать от отчаяния, думая о той страшной трагедии, которую пережил Бунин, о той непоправимой ошибке, которую он совершил, навсегда покинув Родину. И у меня не выходила из ума фраза, которую мне сказал Нилус:

– Какие же у Ивана тиражи? Пятьсот, восемьсот экземпляров.