Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Однако массовые народные выступления все-таки дарили утомившимся ждать интеллигентам некоторую надежду на скорую смену режима. Неусыпная и неумолимая государственность, основанная на принципе служилого консенсуса, когда все слои общества исправно несут свою долю тягот, должна была быть заменена избирательно щадящей, избирательно снисходительной государственностью: по-старому требовательной к тем, кто внизу, и по-новому – «толерантной» к тем, кто наверху. Взошло солнце «шестидесятничества».

Среди ожидающих скорых перемен числилась разномастная публика – потомки репрессированных, представители творческой интеллигенции, «золотая» молодежь и причудливая смесь всех перечисленных ингредиентов. «Наступили благополучные 1960-е годы, и третье поколение номенклатуры уже сильно отличалось от первых. Оно в массе своей пришло не из рабфаков и глухих деревень, это были дети начальства. Они обрели сословное сознание и научились отделять свои сословные интересы от интересов общества и государства. С этого момента, кстати, начинается конфликт правящего сословия с официальной идеологией государства. Она всегда накладывает ограничения на аппетиты привилегированного сословия, напоминает о его обязанностях» (63).

Известно, что автоматически наследуемый характер прав и привилегий развращает высшие сословия, происходит дегенерация элиты. С. Кара-Мурза: «Войны и потрясения замедляют этот процесс, взбадривают элиту, а в благополучное время вырождение ускоряется. Однако выродившееся “дворянство” вызывает у народа уже не просто вражду, а омерзение. “Дворянство” же платит народу ненавистью и склоняется к национальной измене» (64).

Смутные образы народного разочарования в «высоких идеалах» и номенклатурной «элите» искали для своего выражения подходящий идеологический «материал». Старшее поколение прекрасно помнит вдруг вспыхнувшую среди водителей грузовиков моду на фотографии Сталина за ветровым стеклом. Это была демонстративная критика режима и выражение тоски по «порядку». Но этот народный порыв диаметрально отличался от стремления интеллигенции к получению либеральных прав и свобод. Социалистическое государство было склонно пойти навстречу именно народным массам, допустив осторожную реабилитацию Сталина в политической сфере, в сочетании с энергичным ростом благосостояния народа. Однако рост благосостояния «всего народа» оказался явно не по карману социальному государству: уровень жизни на Западе оставался недосягаем, к большому раздражению уже хорошо информированной интеллигенции. Ну, а неуклюжие попытки реабилитировать И. Сталина вызывали у нее судорожный страх повторения массовых репрессий.

14 февраля 1966 года к Брежневу с открытым письмом обратилась группа интеллектуалов: «Даже если речь идет только о частичном пересмотре решений ХХ и ХХII съездов, это вызывает глубокое беспокойство… Своими преступлениями и неправыми делами он (Сталин – К.К. ) так извратил идею коммунизма, что народ никогда этого не простит… Какой-либо шаг в направлении его реабилитации безусловно создал бы угрозу нового раскола в рядах международного коммунистического движения, на этот раз между нами и компартиями Запада. С их стороны такой шаг был бы расценен, прежде всего, как наша капитуляция перед китайцами…» [221] Перед китайцами не «капитулировали» и уже спустя несколько лет в передовой статье, которая была опубликована одновременно тремя крупнейшими пекинскими газетами, Л. Брежнев назван «новым Гитлером», а Советский Союз – «государством нацистского типа», ведущим расистскую политику, сходную с политикой гитлеровцев. На Дальнем Востоке у нас появился мощный враг (71). . Озабоченными судьбой мирового коммунистического движения оказались, среди прочих, В. Некрасов, К. Паустовский, М. Плисецкая, М. Ромм, А. Сахаров, К. Чуковский и мн. другие персонажи этой книги (67). Рассуждая о прощении/ непрощении народом Сталина, авторы письма явно выдавали желаемое за действительное, ибо к тому времени сытые по горло едва закончившимся хрущевским десятилетием граждане СССР вовсю поминали вождя народа незлым тихим словом.

Либеральная риторика, оппозиция «народному сталинизму» – к тому времени не мнение кучки интеллигентов старшего поколения, но представление о жизни весьма широкой образованной прослойки общества, вступившей во взрослую жизнь после сталинской эпохи, тех, кого мы сегодня именуем «шестидесятниками».

Одним из самых важных способов самоутверждения молодого человека – стремление отстоять индивидуальность. Сначала в отношениях с родителями, а потом и в глазах общества. Особенно сложно это сделать в обществе, исповедующем коллективистские ценности. Тогда борьба за индивидуальность превращается в вызов. Такая проблема в городской культуре существовала всегда – и в 1920-е годы, и позже. В тридцатые годы государственный деятель и публицист Л. Сосновский в статье «О культуре и мещанстве» ставит знак равенства между индивидуалистом и мещанином: «Как сориентироваться мещанину в окружающем мире, когда он по природе своей индивидуалист и кругозор его узок? И тогда мещанин, чтобы не заблудиться в мире, выдумывает себе ориентиры: галстук, ботинки, костюм, граммофон – вещи ничего сами по себе мещанского не содержащие» (69). По мнению Сосновского, когда человек относится к человеку в галстуке не так, как к человеку без галстука, когда он увлекается граммофоном в ущерб общественной работе – он, несомненно, проявляет мещанство. Но даже т. н. мещанство может быть протестом – попыткой скрыться в своей конуре от железной поступи пролетариата, поставить интересы семьи выше мировой революции или желанием выделиться на фоне серых масс нарядной одеждой.

Мы уже затрагивали в нашей книге вопрос о так называемых стилягах и предысторию их появления. Еще раз нужно подчеркнуть значимость этого движения для дальнейших судеб страны. «Это был крик важной части молодежи о том, что ей плохо, что-то не так в нашем советском обществе… Стиляги нам показывали что-то, к чему должно готовиться все общество. Этого не поняли, их затюкали». С. Кара- Мурза далее обращает наше внимание на литературные пристрастия сих карбонариев: «Со стилягами наша литераторша имела общий язык – без слов, взглядами. Но иногда казалось, что они общаются где-то вне школы, там, где проходит их главная жизнь – так они понимали друг друга… У нас был литературный кружок, там наша учительница рассказывала о символистах, читала Гумилева, Ахматову. Она и меня туда звала, и я бы не прочь был ходить и слушать. Но там было что-то чужое и даже враждебное(выделено мной – К.К. ) странно и неприятно. Это было что-то новое. Вернее, раньше оно, наверное, тоже было, но пряталось, а теперь стало осторожно выходить на свет» (70).