Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Но то веселье за кадром, и, кстати, далеко не факт, что данный эпизод вообще имел место, а в реальных отношениях с народом (для которых Он и прочие Они, олицетворяли «высшую Справедливость») вожди неукоснительно соблюдали правила игры. Руководители того времени позволяли себе грубость лишь по отношению к руководящему составу, а с простыми людьми члены Политбюро, как правило, вели себя подчеркнуто вежливо. Тоже строгие, но справедливые. Легендарный разведчик П. Судоплатов: «Берия, грубый и жестокий в общении с подчиненными, мог быть внимательным, учтивым и оказывать каждодневную поддержку людям, занятым важной работой… и у него была уникальная способность внушать людям как чувство страха, так и воодушевлять на работу…

Мне кажется, что он взял эти качества у Сталина – жесткий контроль, исключительно высокая требовательность и вместе с тем умение создать атмосферу уверенности у руководителя, что в случае успешного выполнения поставленной задачи поддержка ему обеспечена» (111).

Переводчик Сталина и Молотова В. Бережков: «Со своими непосредственными подчиненными Молотов был ровен, холодно вежлив, почти никогда не повышал голоса и не употреблял нецензурных слов, что было тогда обычным в кругу “вождей”. Но он порой мог так отчитать какого-нибудь молодого дипломата, неспособного толково доложить о положении в стране своего пребывания, что тот терял сознание. И тогда Молотов, обрызгав беднягу холодной водой из графина, вызывал охрану, чтобы вынести его в секретариат, где мы общими усилиями приводили его в чувство. Впрочем, обычно этим все и ограничивалось, и виновник, проведя несколько тревожных дней в Москве, возвращался на свой пост, а в дальнейшем нередко получал и повышение по службе» (112). В случае чего, страх мог навести и сам добрый усатый вождь, чему примеров немало. Но к вождям можно было подойти на улице (даже к Сталину до покушения на Кирова), записаться на личный прием, пожаловаться на начальство.

Власть постоянно подчеркивала свою близость к простым людям, потому что уже один раз разнузданный с помощью и при настоянии образованных классов народ преизрядно напугал элиту своим свирепым нравом и видом. Его поспешили загнать обратно в стойло, и, по большому счету, это было в интересах страны. Н. Бердяев: «Русские историки объясняют деспотический характер русского государства этой необходимостью оформления огромной, необъятной русской равнины… B известном смысле это продолжает быть верным и для советского коммунистического государства, где интересы народа приносятся в жертву мощи и организованности советского государства» (113). В. Кожинов: «Если ставить вопрос о своеобразии России, то кратко можно ответить так: «чрезмерная» властность ее государства всецело соответствовала «чрезмерной» вольности ее народа» (114).

Наученная горьким опытом элита, соблюдая необходимые формы приличия (якобы народовластия), все же сочла за лучшее воли народу больше не давать. Ему оставили право на публичный восторг и упование на мудрость вождей, которые в ответ постоянно оказывали простонародью ритуальные знаки внимания. Ему же – народу – оставили традиционную для черного люда ненависть к боярам. Ненависть, которую периодически нужно удовлетворять.

Мы описали чаяния народа после Октябрьской революции и как они разнились с реальной жизнью новой элиты, как постепенно вырастала стена народного несогласия между народом и «народной» властью на местах. Одним из самых главных моментов, разделивших народ и его правителей, стала насильственная коллективизация крестьянства – основного населения тогдашнего СССР. Вопросы переустройства деревни, без решения которых была невозможна индустриализация страны, начали занимать первое место в планах власти.

Интеллигенция в целом была на стороне государства [64] Лишь единицы, вроде М. Пришвина, понимали, что поспешная перестройка фундамента общества обернется грандиозными катаклизмами: «Я все раздумываю о пророчестве Разумника: «война неизбежна». Он это высказывает после того, как побывал в деревне. Я понимаю: его поразило величайшее разногласие деревни и города, скрытая война, которая должна разрешиться явной войной» (116). . Только образованный класс в полной мере мог оценить те перспективные преимущества, которые давала индустриализация для развития страны, но их не могли понять обычные крестьяне, на которых стихийным бедствием обрушилась новая затея большевиков.

Главным идеологом проекта социалистического переустройства деревни в индустриальном обществе был ученый из Германии видный сионист А. Руппин, руководивший всей программой создания коммун-киббуцев в Палестине. Он подробно описал эту программу в книге, вышедшей в Лондоне в 1926 году, и имевшей широкий резонанс. Однако его проект был разработан для колонистов-горожан и вполне соответствовал их культурным стереотипам. Ведь обобществление в киббуцах доводилось до высшей степени – никакой частной собственности в них не допускалось, и даже обедать дома членам кооператива было запрещено. Но горожане-колонисты не собирались ни создавать крестьянское подворье, ни заводить скота. Как могла эта модель заработать в крестьянской России?

Поначалу, видимо, руководство Наркомзема и Аграрного института было под большим впечатлением от экономических показателей этого типа кооперативов и без особых сомнений использовало готовую модель киббуцев. Вопрос о ее соответствии культурным особенностям русской деревни вообще не вставал. Насколько известно из воспоминаний В. Молотова, И. Сталин, посетив вместе с ним несколько возникших еще ранее колхозов, весьма воодушевился увиденным. Но в тех «старых» колхозах не обобществлялся домашний скот, а каждой семье был оставлен большой приусадебный участок.

Еще раз следует отметить, что вырвавшаяся было из-под власти государства народная стихия не вызвала симпатии у городской интеллигенции; народ, как объект социальной инженерии, являлся естественным «полем» для экспериментов новой элиты. Идеализации условный Каратаев более не подлежал. Его новому закабалению придавался в глазах интеллигенции смысл как экономический (а где еще взять ресурсы для грандиозных свершений), так и воспитательный (иначе с этой «недисциплинированной толпой» нельзя).

СМИ, публицистика, литература в эру первых пятилеток были склонны иронически отзываться о селе с его консервативным бытом. Традиционная культура видится горожанам как странно-архаичная, неуместная на фоне тракторов, самолетов, телефонов и других символов современности. Когда К.Чуковский вспоминает о дружеских посиделках с коллегами-писателями, меня поражает ход их рассуждений: «Федин начал с очень живописного описания, как он семилетним мальчиком ехал с отцом в какой-то Саратовской глуши, и все встречные крестьяне кланялись ему в пояс. А Леонов стал говорить, что шестидесятники преувеличили страдания народные, и что народу вовсе не так плохо жилось при крепостном праве» [65] Крепостничество распространялось примерно на половину русских крестьян, причем еще половина из них были оброчными (то есть жили, где хотели); большинство русских купцов и промышленников вышло именно из рядов оброчных крестьян. Но и оправдывать крепостничество, значит быть внутренне готовыми к его воскрешению во имя каких-то, разумеется, «возвышенных» целей. (115). Знаменитые советские писатели вспоминают симпатичные им картинки угнетения народа. Символична в этом отрывке перекличка шестидесятников ХIХ и ХХ веков.