Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

М. Восленский в середине 1970-х так оценивал численный состав правящего в Стране Советов слоя: «Политическое господство класса номенклатуры осуществляет в СССР группа примерно в 250 000 человек – одна тысячная доля населения страны… Свыше 30 000 человек составляют руководители предприятий промышленности, строительства, транспорта, связи, сельского хозяйства, свыше 150 000 – руководители научных учреждений и учебных заведений. Это доводит число номенклатурных работников до цифры порядка 750 000… Возьмем за основу прочно вошедшее в обиход понятие статистической семьи из 4 человек: муж, жена и двое детей… Помножим 750 000 на 4, получаем три миллиона. Класс этот, включая чад и домочадцев, составляет менее полутора процента населения страны» (93). По сути, эти люди и составляли хребет системы. И важным дефектом такой системы была закономерное стремление номенклатуры к превращению в сословную бюрократическую касту, к образованию кланов, приобретавших все большую силу. В рамках Советского государства это противоречие не было разрешено, и номенклатура-элита, в конце концов, совершила «революцию сверху», упразднив Советское государство и приняв активное участие в разделе номинально общенародной собственности.

Но вернемся в пятидесятые. Практика всяческих льгот продолжилась и после смерти Сталина. Писательница Л. Васильева: «Моя семья оказалась в сфере спецжизни. Вспоминается: было два главных спецузла – ЦК КПСС и Совет Министров. Привилегии: конверты с деньгами – прибавкой к зарплате; спецпитание – кремлевский распределитель продуктов; поликлиника на улице Сивцев Вражек и больница на улице Грановского. Позднее открылись корпуса больницы в Кунцеве, расположенной в живописном лесу на окраине Москвы. Правительственные и околоправительственные дачи позволили кремлевским семьям по будням и праздникам дышать чистым воздухом. Спецателье Кремля было в Малом Черкасском переулке. В разных частях страны, в Подмосковье и на известных курортах, строились и вводились в строй дачи, санатории и дома отдыха специального кремлевского назначения. Контингент спецлюдей увеличивался… Спецпитание появлялось в нашей семье каждый месяц в виде маленького блокнотика, состоявшего из талонов на все дни этого месяца. Один талон соответствовал одному кремлевскому обеду – на него имел право мой отец. Мне запомнилась цифра – 8000 рублей, такова была месячная стоимость блокнотика. За обедом следовало ехать к знаменитому Дому на набережной – распределитель располагался во дворе этого дома. Ехать, разумеется, предполагалось на служебной машине владельца блокнотика – и это поощрялось, потому что не бросались в глаза картонные коробки с продуктами или судки…» (94)

Разоблачение льгот, как нарушение важнейшего нравственного принципа справедливости, сыграло значительную роль в делегитимизации советского строя. Некоторые мемуаристы, относящиеся к бывшей прослойке номенклатуры, по-моему, так и не поняли, в чем разрушительная для страны суть их образа жизни и обижаются: разве то льготы были, так – мелочь. По сравнению с нашими временами партийные чиновники почти аскеты. «Об этом (о льготах номенклатуры – К.К. ) пишут, по-видимому, по заказу или люди, у которых слишком примитивные взгляды на жизнь, поэтому обычные служебные дачи кажутся им дворцами, а установленные нормы облуживания – нарушением нравственности и законов… Мне приходилось по роду службы бывать на многих из этих дач, и, скажу откровенно, они не производили на меня особого впечатления. Наоборот, некоторые из них были небольшими и неудобными по своей планировке и интерьеру…», – сетует бывший начальник кремлевской охраны М. Докучаев. И тут же: «Служебные дачи расположены в подмосковных лесных массивах, вдалеке от промышленных предприятий, что создает хорошие условия для укрепления здоровья и отдыха» (95). По сравнению с нынешними богатеями куцые привилегии советской элиты кажутся смешными, но процитированные сентенции обнаруживают полное непонимание социалистического (точнее, крестьянского) принципа социальной справедливости.

Это неравенство чувствовали все, и не просто чувствовали, но видели и делали свои выводы. Н. Мандельштам: «В нашу эпоху ненависть к привилегированным особенно обострилась, потому что даже кусок хлеба всегда бывал привилегией. По крайней мере десять лет из первых сорока мы пользовались карточками, и даже на хлеб не было никакой уравниловки – одни не получали ничего, другие мало, а третьи с излишком… Всех разделили по категориям, и каждый голодает или ест по своему рангу. Ему выдается ровно столько, сколько он заслуживает…» А один молодой физик – это было после войны – поразил свою тещу: он ел бифштекс, полученный в распределителе тестя, и похваливал: «Вкусно и особенно приятно, потому что у других этого нет»… Люди гордились литерами своих пайков, прав и привилегий и скрывали получки от низших категорий» (96).

Популярная актриса Л. Смирнова: «В ту пору я еще наивно верила в справедливость, хотя понимала, что мы создали отнюдь не справедливое общество, о котором трубят все газеты, радио и телевидение, что у нас давно образовался привилегированный класс, отгородившийся от всех высокими заборами. Правящая элита пользовалась всеми благами жизни, включая и медицинские учреждения. В спецбольницах каждого обслуживала сестра, а то и две, а не одна на пятьдесят, как в «Склифосовском» (97). И не будем забывать, что самоубийственная практика разделения равных граждан на неравные возможности продолжалась до самых последних лет Советской власти – тем же самым «великим демократом» Горбачевым, который, невзирая на грандиозный кризис, не смог себе отказать в строительстве новых резиденций. Реставрация его резиденции в Ново-Огареве обошлась государству более чем в 5 млн. рублей, дача в Форосе стоила 5,5 млн. рублей, в Абхазии – 13 млн. рублей. И это в разгар экономического кризиса, вызванного непродуманной перестройкой.

Таков был взращенный десятилетиями селективной работы тип ясновельможного партийца. «Щербакова я не случайно назвала вельможей(выделено мной – К.К .). Самый физический тип деятеля у нас менялся, – описывает становление советской аристократии Н. Мандельштам. – До середины двадцатых годов мы всюду сталкивались с бывшими подпольщиками, окруженными соответствующей молодежью. Резкие, уверенные в своей непререкаемой правоте, они охотно пускались в споры, агитировали, часто бывали грубы. От них припахивало семинаристом и Писаревым. Постепенно их сменили круглоголовые блондины в вышитых украинских рубашках, эдакие рубахи-парни с развязно-веселой и вполне искусственной манерой, шуточками и нарочитой грубоватостью. На их место пришли молчаливые дипломаты – каждое слово на вес золота, ничего лишнего не сказать, никаких обещаний не дать, но произвести впечатление человека с весом и влиянием. Одним из первых сановников этого типа был Щербаков» (98).