Юрий Поляков - Желание быть русским

Впервые я увидел Дмитрия Анатольевича в начале 1970-х на каком-то литературном собрании в Доме литераторов. Посреди гомонящей и по большей части неказистой и неопрятной литературной братии вдруг появился высокий, подтянутый моложавый, хоть и немолодой человек с удивительно умным и благородным лицом. Казалось, он пришел из века Толстых, мыслителей и бретеров, и за какую-то провинность, явно сердечного свойства, начальствующие чины приказали ему вместо блестящего кавалергардского мундира носить тройку хорошего английского сукна, сидевшую на нем, доложу я вам, великолепно.

– Кто это? – спросил я приятеля, недавно перебравшегося в Москву из Одессы.

– Жуков, – холодно ответил тот.

– Который? – уточнил я, ибо Жуковых в ту пору только в Московской организации было не менее пяти.

– Тот самый…

А вот близко мы познакомились в 1986 году во время Дней советской литературы на Дальнем Востоке. После торжественного открытия писатели разъехались во все уголки огромного Приморского края. Мы с Дмитрием Анатольевичем, не сговариваясь, выбрали Сахалин, и оказались там вдвоем. Неделю путешествовали по острову, выступая в домах культуры, библиотеках, воинских частях, на сейнерах… Я, в ту пору молодой самонадеянный прозаик, обласканный первой громкой славой после выхода в «Юности» «ЧП районного масштаба», с напускной скромностью ждал от читателей ажитации вокруг моей «антикомсомольской» повести. Но в центре их внимания неизменно оказывался Жуков, книги которого там знали, любили и учителя, и инженеры, и офицеры, и моряки…

Поначалу Дмитрий Анатольевич отнесся ко мне осторожно, видимо, проверяя, к какой литературной партии я отношусь, но очень скоро понял: ни к какой – в силу молодости и неосведомленности. Со мной была верстка многострадальной повести «Сто дне до приказа», бомбы, которая спустя год взорвалась на страницах той же «Юности» – и я дал ее прочесть, ожидая, разумеется, похвал и удивления моей отвагой. Но Жуков смотрел на современность глазами собеседника титанов русской и мировой культуры. Он отозвался о моей повести с доброй снисходительностью старшего товарища:

– Недурственно. Живо. Хотя нельзя видеть в армии лишь недостатки. На этом обжегся Куприн, а потом сожалел. И вот что, Юра, не старайтесь быть оригинальным любой ценой. Оригинальность, повторенная дважды, умирает. Учитесь быть точным – в словах, в деталях, в мыслях… Точность не устаревает никогда. Кстати, а почему вы пишете «он втянул мне ремнем по спине»? Правильно – «вытянул».

– Это опечатка, – покраснел я.

Потом, после Сахалина, была целая жизнь. Дмитрий Жуков, не стесненный цензурой, но и не оцененный по заслугам (после 1991 года он не получил ни одной правительственной премии, хотя сын его был членом правительства) представил читателям сочинения о Шульгине, Савинкове-Ропшине… В одной из последних книг он вернулся к персидской теме, интересовавшей его всю жизнь и, очевидно, связанной с его службой в Генштабе… А я, став в 2001 году главным редактором ЛГ, первым делом пригласил к сотрудничеству именно Дмитрия Анатольевича, для которого «Литературка» 1990-х была наглухо закрыта по общеизвестным причинам: гормональные либералы при встрече с просвещенным русским патриотом впадают в агрессивную истерику. Дмитрий Жуков стал первым лауреатом премии имени Антона Дельвига «За верность слову и Отечеству».

Он умер в 2015 году, не дожив двух лет до девяноста. Когда я думаю об уходе этого замечательного писателя, историка, мыслителя, радетеля об отечественной культуре, мне приходят на ум строки высоко им ценимого Тютчева: «Его призвали всеблагие, как собеседника, на пир». Но книги, а значит, и часть души Дмитрия Анатольевича с нами. Навсегда.

Александр Вампилов – главный драматург моего поколения. Спектакли, которые режиссеры наперегонки ринулись ставить, когда он погиб в ледяных волнах Байкала, вызывали чувство радостно-щемящего открытия. Увидев «Провинциальные анекдоты» в «Современнике», я был потрясен как зритель и, только много позже, поработав в драматургии, попытался объяснить самому себе причины того потрясения. Чем же автор «Прощания в июле» выделился тогда, в 1970-е на фоне многих профессионалов, пишущих для театра, чем зачаровал наши сердца? Ведь его современниками были не «братья Дурненковы» (так я собирательно именую «новую драму»), а блестящие мастера: Арбузов, Розов, Рощин, Володин, Зорин… Чем он, начинающий, по сути, провинциальный драматург, взял всесоюзного зрителя, как в ту пору выражались?

Попытаюсь ответить. С Вампиловым на сцену вернулось чувство живой меняющейся России, как-то притупленное рутинным валом отечественной и зарубежной классики, отголосками великой военной темы, премиальными страданиями совестливых советских пролетариев и драматургическими жертвоприношениями на алтарь дружбы народов, не спасшей СССР. Зритель подустал и от интеллигентной фронды, запрятанной чаще всего в лукавые вариации на вечные темы. Ну, сколько можно было срамить безусого Нерона и убивать дракона, который давно уже сам издох? Зритель хотел настоящей, заоконной России, и он ее получил от молодого драматурга из Сибири. Скажу больше: Вампилов – очень русский драматург, и это сразу заметили, так как «русскость» в ту пору на советских подмостках уже воспринималось как мягкая экзотика.

Из пьес Вампилова на сцену шагнул новый герой, что бывает совсем не часто, ведь писатель не в состоянии его изобрести, автор может высмотреть в жизни и запечатлеть в художественном образе реальный социально-психологический типаж, еще не замеченный или не воплощенный другими. Более того, явлением литературы такой герой становится лишь в том случае, если его главным (но не единственным) прототипом является сам автор. Такова тайная природа полнокровного образа. Когда Флобер заявлял, что «Эмма Бовари – это я!» – он шутил лишь отчасти». Обычно же драматурги заимствуют типажи не у жизни, а друг у друга, как незапасливые хозяйки гусятницу. И это сразу бросается в глаза публике, но не критикам. Они как раз лучше усваивают эпигонов. Зрители сразу же узнали в вампиловских героях своих, как говорили тогда, современников, друзей-приятелей, советских интеллигентов, уставших от постылой стабильности и насильственного оптимизма. Из их душ обаятельная амбивалентность и иронический цинизм почти уже выдавили традиционную мораль и социальную ответственность, столь характерные для прежних поколений. Именно амбивалентные вампиловские герои позволили обрушить страну в 1991-м, подобно тому, как милые чеховские болтуны довели дело до революций. И я отчетливо представляю себе Зилова, который вместо сорвавшейся утиной охоты радостно бузит на баррикадах 1991-го, а потом в отчаянье пьет горькую, когда танки в 1993 году палят по Белому дому. Кстати, способность увидеть и выловить из жизни тот человеческий тип, что станет решающим потом, за закрытым поворотом Истории, – тоже признак большого дара.