Михаил Хазин - Воспоминание о будущем

Самый главный вопрос, который стоит перед любым исследователем человеческого общества, независимо от того, представляет ли он коммерческую структуру, которая должна отстраивать свою стратегию на достаточно длительный срок, или государственную, или научную, – это какие силы будут определять направления движения. И в каких терминах их можно описать. Все описанные выше примеры очень показательны в том смысле, что их можно интерпретировать совершенно по-разному, в зависимости от того, какая система ценностей, система смыслов используется комментатором. А если еще учесть, что каждая система ценностей порождает свой собственный язык (а точнее, интерпретацию базовых понятий, т. е. профессиональный жаргон), то как понять, можно ли на данном языке адекватно описать другую систему ценностей?

Частично (в приложении к экономической науке) этот вопрос я уже поднимал в том месте, в котором показывал отличие политэкономии от экономикс. Разумеется, аналогичные проблемы возникают и в других общественных науках, тем более в условиях доминирования тех или иных государственных институтов.

Можно привести еще несколько примеров. Например, одним из главных терминов западной системы ценностей является свобода. Но что она подразумевает? Можно ли, например, считать, что в США есть свобода слова? На пропагандистском уровне (в западной терминологии, естественно) ответ: да. А на самом деле? Скорее всего, все-таки нет. И для доказательства этого достаточно даже не поднимать колоссальный пласт, разработанный советской пропагандистской машиной (просто потому, что у нее на этот вопрос ответ будет «нет» в любом случае, независимо от конкретики). А просто привести вполне убедительные факты: даже вполне авторитетные американские журналисты, которые 11-12 сентября 2001 г. усомнились в официальной версии, что организатором теракта стали «Аль-Каида» и лично Бен Ладен, потеряли свою работу буквально в течение нескольких часов.

И хотя сейчас, по прошествии нескольких лет, эта официальная версия кажется все менее и менее правдоподобной, разумеется, никакой компенсации эти люди никогда не получат. Как и многие другие, которые не вписались в базовую идеологическую линию государства. Трамп тому пример. А также «дело Литвиненко», «дело Скрипалей» и т. д. и т. п.

Так какую же свободу реально имеют в виду представители западного мира? Для советских диссидентов 70-80-х это была свобода нарушать законы государства, в котором они жили, – обычно для достижения личной выгоды (и личной популярности на том же Западе, с соответствующими материальными выгодами), хотя были среди них и не очень умные идеалисты, и просто болезненно честные люди, которых вытесняли в маргинальную среду не всегда продуманные действия властей (таких в любой стране и в любое время найдется в избытке). А, скажем, что означает западная свобода для православных верующих или для мусульман? А для них свобода в западном понимании означает право безнаказанно нарушать библейские заповеди, первым из которых является базовое условие самого существования западного общества – отмена запрета на ростовщичество!

А для представителей самого Запада свобода означает право самостоятельно выбирать, какие из библейских заповедей ему исполнять и когда. С точки зрения христианина, это гордыня – самый страшный из всех существующих грехов, поскольку заповеди эти были даны Богом и не в праве человека осуществлять соответствующий выбор. Но для прикрытия подобных нарушений западный мир придумал термин «политкорректность»: исполнение ее является обязательным для всех, она вообще запрещает публично обсуждать такие проблемы. А сами христиане все чаще становятся предметом нападок либерального государства, как, например, во Франции, где искренних католиков все чаще считают экстремистами.

Иными словами, вместо библейских заповедей или «Морального кодекса строителя коммунизма» (которые, как мы увидим в дальнейшем, идеологически имеют много общего) западный мир предлагает свою систему заповедей, исполнение которых столь же обязательно: например, свободу, понимаемую как отказ от системы ценностей предыдущих исторических эпох, и политкорректность – как запрет обсуждать эти самые системы ценностей. А ведь есть еще демократия, священное право частной собственности, права человека и многое, многое другое.

Отметим, что сама по себе западная система ценностей тщательно затушевывает свое отличие от предыдущих систем. Она (в рамках той же политкорректности) запрещает публичное обсуждение отличия феномена протестантизма от православия или католичества – чтобы не выпячивать свой реальный отказ от библейских ценностей. Она прилагает колоссальные усилия для того, чтобы максимально обелить банковскую деятельность, которую объявляют достойной и уважаемой профессией на протяжении всей истории человечества – хотя в течение 1500 лет христианского и (частично) мусульманского господства в Европе банкир (ростовщик) не мог считаться уважаемым членом общества, поскольку открыто и публично нарушал обязательные к исполнению библейские заповеди. А первое банковское законодательство появилось в Западной Европе только в середине XVI в. – через пару десятилетий после тезисов Мартина Лютера.

Наконец, западная система ценностей включает в себя тщательно разработанную концепцию развития истории, которая выводит традиции демократии из афинской демократии Древней Греции. Не будем заострять внимание на том, что все города-государства Древней Греции были рабовладельческими, отметим только, что они были языческими. И после прихода христианства ни о каких рабовладельческих демократиях и речи больше не было.

Впрочем, западных историков это не смущает. Они радостно выстраивают единую линию исторического развития, для чего используют достаточно аморфный, но крайне обширный термин «цивилизация». Делается это неспроста. Дело в том, что хотя система ценностей в рамках Европы только с XVI в. изменилась по крайней мере трижды (причем в разных направлениях), культура, в общем, сохраняла преемственность. И по этой причине примат западных историков, защищающих свою систему ценностей, явно принадлежит культурному, а не ценностному пласту, поскольку именно в нем труднее увидеть принципиальные изменения, которые происходили за последние 500 лет и которые мы на многих примерах показали выше и еще покажем далее.

Ну и наконец следует отметить, что принципиальный отказ от библейских догматов, характерный для протестантизма (см. ниже), делает его все-таки ближе к язычеству. И в этом смысле выбор Афин в качестве образца является скорее попыткой затушевать отказ от христианства (и вообще от библейских ценностей), о котором все-таки открыто говорить пока рано.