Захар Прилепин - Истории из лёгкой и мгновенной жизни [litres]

По подсчетам видного российского демографа Леонида Рыбаковского, потери в Отечественной войне составили 11 % населения СССР. Учитывая то, что среднестатистическая семья состоит из четырёх человек, выходит, что почти половина семей в стране потеряла ближайших родственников.

А потери от политических репрессий составили, согласно той же статистике, 0,5 % от общего населения страны.

Как в таком случае семья с «посаженными, репрессированными» может быть «классической»?

Никак не может. И ничего с этим не поделаешь.

Отменяет ли это ужасы политических репрессий? Нет.

Но формулировать так, как Татьяна Друбич, – некорректно, просто потому, что такие утверждения не соответствуют действительности.

«Он вырос в классической семье средневековой Европы – его мама была ведьмой, попавшей в руки инквизиции». «Он вырос в классической американской семье – семье гангстеров». «Он вырос в классической японской семье – семье якудзы».

Интеллигенция постсоветской России зачастую путает трагедии сотен тысяч советских номенклатурных семей с жизнью десятков миллионов советских работяг.

Опыт обычных семей не столь радикален: в той рязанской деревне, где я родился и вырос, было четверо репрессированных, – их выслали в дальние районы страны. На три, на пять, на семь лет.

В моей собственной семье – состоящей из крестьян Рязанской, Липецкой, Воронежской, Тамбовской областей, – не было репрессированных: а это огромный куст родственников: бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, и все многодетные.

Но если б я родился на Арбате, я б наверняка слышал уже в детстве совсем другие истории – и в огромном количестве.

И повторяя то же самое, что говорит Друбич, я б никого не обманывал – а просто выдавал бы мучения своей семьи за обыденную жизнь огромного государства.

Но если житель Якутии скажет: «В тридцатые мы были классической советской семьёй: пасли оленей» – правды в его словах будет не меньше, чем в словах Друбич, – которые воспроизводят сотни, если не тысячи представителей либеральной интеллигенции.

Как вы понимаете, я специально не слежу за проявлениями вульгарного антисоветизма – но ничего не поделаешь: вся эта чепуха и шелуха всё время постоянно сыплется за ворот.

Сумеем ли мы оспорить все эти вещи в ближайшее время?

Нет: не сумеем, наверное, никогда. Мы будем с этим жить.

Ну, пусть и они с нами живут.

Они будут говорить, мы будем изредка отвечать. Пока кому-нибудь из нас не надоест.

Мне – не надоест.

В августе 1991 года я последний раз пил газировку из автомата.

Автомат – помните такие большие белые «шкафы» на улицах? – был ещё советский, а сам Советский Союз уже исчез.

Дело было в Москве.

Мы с моей сестрой ехали из Крыма. Отдыхали ещё в советском Крыму, но вылетели оттуда – и он, за спиной, стал украинским.

Сели в Москве, доехали до центра, и, едва выйдя из электрички, по обыкновению выпили газировки из автомата.

Кажется, одну копейку стоила просто вода с газом, а три – с газом и сиропом, лимонад.

Помните же?

Там, в автомате, стояли обычные стеклянные стаканы. Если их воровали, утром появлялись новые.

Переворачиваешь стакан, ставишь на мойку, нажимаешь на донышко, и стакан ополаскивается водой.

Переставляешь стакан под краник, кидаешь монетку – и пьёшь холодный бодрящий свежий напиток.

Потом мы позвонили московской тётушке, поговорили с ней по телефону.

Тётушка зовёт: «Заезжайте в гости! Чайком напою хоть!» – мы отвечаем: «Некогда! Вот газировки попили, и нам хорошо».

Она вдруг очень серьёзно: «С ума сошли! Не надо её пить! Стаканы эти облизывать!»

И я тогда, в августе 1991 года, вдруг понял, что газировку из автоматов действительно пить уже не стоит. Кончилось это время.

Демократическая Москва напоминала сумасшедший дом, ночлежку, больницу, лепрозорий, табор. Казалось, что ещё буквально три дня назад этого не было. Откуда всё это взялось в том августе?

Автоматы с газировкой скоро пропали с улиц; больше они уже не возвращались. Где они теперь?

В каком-то смысле эти автоматы остались для меня символом Советского Союза.

То, что сотни людей, в том числе и мы, дети, пили в течение дня из одних и тех же стаканов – показатель огромного количества удивительных вещей.

Для начала придётся признать, что по улицам СССР ходили здоровые люди, и они были в абсолютном большинстве. Это просто невозможно. Но так было. Иначе любой автомат мог бы запустить инфекцию, разом заразив сотни людей.

Автоматы с газировкой – показатель высочайшей степени доверия граждан друг к другу.

В каком-то смысле всё это напоминало детский сад. Дети знали, что можно пить из одного стакана, потому что все они дружные ребята, и нет никаких причин не доверять друг другу.

Автомат с газировкой – один на всех – наглядная примета из того же ряда, что отсутствие заборов и шлагбаумов во дворах, кодовых замков в подъездах, железных дверей для нескольких квартир сразу и четырёх замков на каждой отдельной двери.

Всего этого тогда не было вообще.

Автомат с газировкой, ключик от квартиры под половичком и 25 рублей, которые бабушка мне пересылала в конвертике письмом, – письмо доходило, и могло неделю ждать в почтовом ящике, куда никто не забирался, – вещи одного порядка.

Ситуация с миграцией также отражалась в стаканчике с газировкой – в Россию с её окраин, и с территорий сопредельных, не ехали орды и табуны людей, никогда в жизни не лечившихся и не учившихся. Отчего-то они вообще сюда не попадали. Таможня не давала добро. Не было коррупции, которая начинается с рядового пограничника, с таможенника, с постового и завершается где-то во властных кабинетах.

А если газировку пил человек в чалме – это ни у кого не порождало вопросов.

Автоматы с газировкой были безупречным показателем пресловутой политкорректности и веротерпимости внутри советского общества.

Ибо истинная политкорректность – это не когда ты себя сдерживаешь, потому что так принято, а когда ты даже не думаешь на подобные темы: узбек, грузин, украинец – какая разница, все свои.

Газировка из автомата служила и прекрасным показателем социального равенства: помню, как с равной радостью спешили к автомату товарищи профессорского типа и крепкие работяги.

Наверное, можно этот перечень продолжить, но те, кто понимает хоть что-нибудь, – поймут и так.

А если вы мне скажете, что сейчас есть автоматы, где продают кофе, и там стаканчики одноразовые, – вы вообще не поняли, о чём я тут говорил.

Страсть их к предательству сродни непоборимой сексуальной патологии. Ничего поделать они с ней не могут – но, напротив, в силу всех своих недюжинных способностей пытаются доказать, что это они в норме, а все остальные тут сошли с ума.