Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

Потом — нашествия завоевателей, дикое своеволие и алчность, необузданная жажда мести тем, кто посмел сопротивляться, разрушения и грабежи. А после веков турецкого за-силия — английский генерал Мод, весной 1917 года под звуки гимна «Правь, Британия!» въехавший в Багдад во главе своих войск.

В одичавшей сухой степи Междуречья не осталось и следа средневековых каналов, но сохранились средневековые отношения, превращавшие земледельца в раба.

Об иракской земле говорят: пощекочи ее плугом, и она рассмеется урожаем. Но крестьянин не имел ни земли, ни плуга. У него отнимали почти все, что он выращивал на чужой земле. И в наш век 4 миллиона феллахов не могли прокормиться там, где в средние века кормилось 40 миллионов.

Зато иракские феодалы XX века жили куда лучше своих средневековых предшественников.

Среди иракских помещиков мало ветхозаветных коробочек и сладкоречивых маниловых. Это скорее прижимистые собакевичи на лимузинах. Впрочем, не меньше и прожигателей жизни, заглядывающих в свое поместье, как на экскурсию: зимой — Багдад, летом — курорты Средиземного моря. Наконец, есть феодалы, по обычаю предков превратившие свои владения в маленькие вотчины со сворой вооруженных телохранителей, с тюрьмами под помещичьим домом.

Понятно, все эти господа были очень встревожены законом о земельной реформе. Зато сколько надежд породил он у феллахов!

…Деревушка Худейфе — это скорее «эзба», или хутор. Желтый глиняный забор, высокий, прочный, огораживает его со всех четырех сторон, словно крепость. Недостает только башен по углам. Но за этими стенами одна мирная семья: десять братьев с чадами и домочадцами.

Внутри несколько глиняных хижин с плоскими крышами. В каждой по одному небольшому оконцу. Из ближайшей хижины вытащили цветастый матрац, и мы уселись на него в короткую тень стены.

Меня удивило, что мать хозяина, старая женщина с синими полосками татуировки на подбородке, сама подошла к незнакомым людям, поздоровалась, спросила, откуда мы. В деревнях соседних арабских стран женщины почти никогда не выходят к гостям-мужчинам.

— Двух сыновей вырастила я для армии, они прогнали короля, — гордо сказала старушка.

Она тут же ушла: разговоры с гостем — дело мужчин. А мужчин собралось много. Старики, молодые, даже подростки — все, кто был свободен в этот час, — присели на корточки в тени. Их босые ноги привычны к почве, которая показалась бы жителю севера раскаленной плитой. Просторные домотканые халаты — зебуны перехвачены ремнем. На головах — куфии, платки, завязанные наподобие тюрбана.

Как идут дела у братьев? Землю они арендуют. Сажают немного помидоров, огурцов, лука, сеют ячмень и пшеницу. Мне вспомнились строчки из «Конька-горбунка»: «Братья сеяли пшеницу да возили в град-столицу!»

Но братьям возить в Багдад пока, в сущности, нечего. Земля сухая, без орошения на ней ничего не растет. Своего насоса у братьев нет. Его дает господин Хасан. За это забирает половину урожая.

— А где господин Хасан?

— Как — где? В Багдаде, конечно.

— Что же он там делает?

— Пьет чай, — отвечает один из братьев.

«Пьет чай» — это по крестьянским понятиям значит наслаждается жизнью, бездельничает. Да и зачем господину Хасану работать, если за него работают насос и братья? Господин Хасан пшеницы не сеет, но в град-столицу свою долю возит и там продает не без выгоды. И его еще считают хорошим человеком, другие опутывали феллахов покрепче!

Так что же изменила революция?

О, многое изменила, очень многое! Прежде братья должны были оставлять все семена из своей доли. Но правительство — да продлит аллах его дни! — постановило, чтобы такие люди, как Хасан, тоже раскошеливались бы на семена.

Вскакивает Хамад Аджиль:

— Я приехал в Багдад и сказал: «Здравствуй, господин Хасан, с тебя причитается кое-что». Он рассердился, стал кричать, топать ногами. Но я сказал, что теперь никто не выбросит меня за дверь.

Хамад Аджиль — ходатай по делам всей семьи. Правда, он неграмотен — читать умеют только дети, — но аллах наградил его умом не хуже, чем иного чиновника. Год назад господин Хасан, рассердившись за что-то на Хамада Аджиля, написал ложный донос. Аджиля схватили, надели наручники и бросили в тюрьму. Там он сидел, пока все выяснилось. Ад-жиль хотел, чтобы Хасана наказали за ложный донос, но, когда пришел с жалобой, его не стали слушать, а вытолкали за дверь.

Теперь другое дело. Господину Хасану самому пришлось приехать сюда, в «крепость», к братьям. Разговор был жарким, господин Хасан кричал, что братья пожалеют о своей дерзости, что он разделается с ними…

А как земельная реформа?

— Очень, очень хороший закон!

— Это закон для нас!

— Мы написали бумагу, просим землю!

Все говорят хором. Земли еще нет, но они верят, что правительство не забудет их. И какие планы уже вынашиваются!

— Кирпичные дома вместо глиняных!

— Электричество! Мы слышали, у нас тоже будет электричество, как в городе!

А насос? Может, братьям есть смысл накопить денег и самим купить машину для полива? Нет, покупать насос они не собираются. За всех отвечает Хамад Аджиль:

— Если правительство дает землю, то оно, может быть, даст нам и воду.

И все заулыбались, закивали головой.

…Если двор братьев напоминает крепость, то Ибрагим ибн-Сауд обитает в неприступном замке. Правда, его стены тоже вылеплены из глины, но они и толще и выше. А воротам могли бы позавидовать в Древнем Вавилоне: массивные, железные, с кирпичными столбами.

Ибрагим ибн-Сауд скорее кулак, чем помещик. Кулак ловкий, предпочитающий купить не автомашину, от которой одни расходы, а движок для насоса, обладающий чудесным свойством приумножать капиталец.

Вот хозяин выкатился из двери дома, огромный, толстый, в сером несвежем халате. Увидев незнакомых людей, да еще иностранцев, ибн-Сауд проворно исчезает. Через несколько минут появляется снова. Смотрите, совсем другой человек!

Он почти величествен. Несмотря на жару, ибн-Сауд облачен в серый халат, пиджак, а на плечи накинута легкая коричневая «аба», расшитая золотыми нитками. Куфия — шелковая, белая, с золотыми цветочками, и придерживает ее на голове плетеный шестигранник, тоже отливающий золотом.

Ибн-Сауд тяжело дышит. Индюк индюком, если бы не плутоватое выражение лица и не бойкость заплывших остреньких глазок. Он немного глуховат и время от времени прикладывает к уху ладонь.

На ибн-Сауда работают шестнадцать феллахов.

— Я справедливый, у меня не то что у других, — хвалится он, подмигивая и улыбаясь как можно простодушнее. — У меня феллахи довольны, живут по нескольку лет, никуда не уходят. Я их старший брат, аллах тому свидетель.

Толстяк отирает пот платком размером в пеленку, сверлит глазками гостей, но в дом не ведет и садиться не предлагает.