Илья Репин - Мысли об искусстве [litres]

Вот она, Европа!.. Где уж нам!

Но, как только остановишься подольше перед этой кажущейся грандиозностью, оказывается, что смотреть тут нечего.

Пропорции главных частей не художественны, в деталях скучнейшая компиляции все того же заезженного немецкого Ренессанса. И все это стиль композит [62] Стиль композит использует формы сложного ордера, одного из наиболее сложных и затейливых ордеров архитектуры, сочетающего элементы ионического и коринфского стилей. , испорченный.

Все те же ненужные колонны, и никакой изобретательности. В ратуше вы видите, что архитектор рабски не мог отделаться от Стефанкирхе [63] Собор св. Стефана – памятник готической архитектуры (XIV в.). ; кстати, у ратуши характер готических соборов!.. Все, что есть лучшего на свете, тащил этот компилятор к себе в ратушу. В главном корпусе вы тотчас узнаете венецианский Палаццо дожей, как в Бургтеатре вы видите тотчас парижскую Grаndе Ореrа [64] Гранд-опера – театр в Париже, один из самых известных и значимых театров оперы и балета мира. , но без ее оригинальных деталей. Словом, нигде вы не найдете ни малейшего творчества, ни даже изящества в отношениях частей. Все это накрошено и напихано, как у безвкусной немки-портнихи оборочек в дамские платья. Всего тут в украшениях гораздо больше, чем надо, только нет художественности.

Это – бездарное компилятивное искусство образованных строителей без таланта.

В этих зданиях ни в одном нет целого, нет создания, нет души искусства. Они назойливы своей претензией на шедевры, а в сущности, скучны и мертвы.

Постояв немного перед этой великолепной новой академией художеств, я мысленно представил себе нашу академию Екатерининского времени, постоянно перекрашиваемую то в красный, то в розовый цвет, и только здесь еще более оценил строгость стиля, гармоническое общее и, главное, простоту, эту верную примету истинно художественного произведения. Правда, это создание Кокоринова – лучшее, что у нас есть в Петербурге [65] Здание Петербургской академии художеств, один из памятников раннего русского классицизма, построено архитекторами Жаном Батистом Валлен-Деламотом (1729–1800) и Александром Филипповичем Кокориновым (1726–1772). .

Музей в Венской академии большой. Есть превосходные Поль-Веронезы, посредственные Рубенсы и Вандики.

Из новых великолепные два – Андреас и Освальд Ахенбахи [66] Андреас (1815–1910) и Освальд Ахенбах (1827–1905) – немецкие художники-пейзажисты. и один Келлер [67] Альберт фон Келлер (1844–1920) – немецкий исторический живописец и портретист, работавший главным образом в Мюнхене. , много копий плохих и много фальшивых оригиналов.

В академических классах манера преподавания старая, скучная, условная; учеников мало. Далеко им даже до нашей Академии. Я не говорю уже о нашей московской школе, которая могла бы служить образцом для всех европейских академий. У нас этому никто не поверит, надо божиться.

Я полюбопытствовал заглянуть в мастерские молодых художников – ой, как пусто и грустно!.. Как старо и безотрадно! Очевидно, тут нет жизни в искусстве. Искусства нет. В магазинах выставлены только олеографии в рамах да портреты, расписанные по фотографиям, точно у нас где-нибудь в Нижнем Новгороде. Тоскливо становится на душе от этого вкуса, от таких потребителей. А между тем какая выставлена прекрасная мебель в магазинах, какая керамика, какие бронзы! Но, конечно, все это из Парижа или копии по парижским моделям.

Наша задача – содержание. Лицо, душа человека, драма жизни, впечатления природы, ее жизнь и смысл, дух истории – вот наши темы. Краски у нас – орудие; они должны выражать наши мысли.

Колорит наш – не изящные пятна; он должен выражать нам настроение картины, ее душу, он должен расположить и захватить всего зрителя, как аккорд в музыке.

Очень немногие из живущих на земле постигают душевную жизнь и веруют в нее.

Не в том еще дело, чтобы написать ту или другую сцену из истории или из действительной жизни. Она будет простой фотографией с натуры, этюдом, если не будет освещена философским мировоззрением автора и не будет носить глубокого смысла жизни, в какой бы форме это ни проявилось.

Разверните «Войну и мир» Л. Н. Толстого, начните читать эту великую книгу жизни, которую написал русский человек, – и вы невольно сконфузитесь перед величием искусства, воплощающего русскую правду.

Серов, как Толстой, как Чехов, более всего ненавидел общие места в искусстве – банальность, шаблонность.

Художник – зеркало своей среды: в нем отражается его общество, нация и время.

Бесконечно разнообразны отделы и темы искусства, неистощим художественный интерес явлений и форм природы и фантазии человеческой.

Иллюзия света была его богом, и не было художника, равного ему в достижении этого чуда живописи.

Куинджи – художник света.

У нас художник не смеет быть самим собой, не смеет углубляться в тайники искусства, не смеет совершенствоваться до идеальной высоты понимания форм и гармонии природы. Его, еще не окрепшего, уже толкают на деятельность публициста; его признают только иллюстратором либеральных идей. От него требуют литературы…

И при гениальном таланте только великие труженики могут достигнуть в искусстве абсолютного совершенства. Эта скромная способность к труду составляет базу всякого гения.

Буду держаться только искусства и даже только пластического искусства для искусства. Ибо, каюсь, для меня теперь только оно и интересно – само в себе.

Человек без убеждений – пустельга; без принципов – он ничтожная никчемность.

Художнику, желающему стать живым, сбросить весь хлам и пошлость, прививаемые методически курсами авторитетных учреждений, предстанет колоссальный, самостоятельный и трудный путь искусства правды и жизни; чтобы идти по этому пути, нужно беспощадно отречься от усвоенной пошлости общих мест, готовых форм.

Декорации, декорации, декорации – никакой живописи.

У нас над всем господствует мораль. Все подчинила себе эта старая добродетельная дева и ничего не признает, кроме благодеяний публицистики.

Маститый человек с нависшими бровями все сосредоточивает в себе и своими добрыми глазами, как солнцем, освещает все. Как бы ни унижал себя этот гигант, какими бы бренными лохмотьями он ни прикрывал свое могучее тело, всегда в нем виден Зевс, от мановения бровей которого дрожит весь Олимп. (Об образе Толстого.)