Илья Репин - Мысли об искусстве [litres]

Пора закончить про этот Салон; письмо вышло длинно и малоинтересно. Есть еще один Салон, гораздо больший, во Дворце промышленности. Есть еще Салон «независимых» – анархистов в живописи. Но об этих уже в другой раз, если не пропадет охота писать и вызывать скандальные препирательства, называемые у нас полемикой.

Забыл было: несколько слов о скульптуре.

Скульптура Марсова поля не богата даже численно. Как всегда у французов, она изобилует чувственностью; много подражаний Родену и Микеланджело. Обратилось в манеру: в грубом случайном куске мрамора обработать голову или часть фигуры в виде горельефа, тонко-тонко законченную. Особенно здесь поражает бедность идей во французском искусстве.

В скульптуре, как в искусстве дорого стоящем, художники с совестью чувствуют необходимость осветить разумом свою капитальную работу, и появляются курьезы вроде № 5: Барнард [134] Джордж Грей Барнард (1863–1938) – американский скульптор, автор многих монументальных произведений (скульптур Пенсильванского Капитолия и др.). Мраморная группа «Я чувствую двух человек во мне» (или «Две натуры», 1893) находится в Нью-Йоркском Метрополитен-музее. изваял двух колоссальных слепых, мускулистых, сильных, молодых, но грубых идиотов. Один лежит, другой стоит, изогнувшись и опершись на лежащего ногой, которая стопой своей совсем вросла и стушевалась с бедром лежащего. Под этой колоссальной группой подпись: «Я чувствую двух человек во мне» – «Jе sеns dеux hоmmеs еn mоi» . В отделе прикладного искусства – оbjеts d’art [135] Изделия прикладного искусства (фр.). – есть чудесная миниатюрная группа: стальной рыцарь целует фею из слоновой кости; она исполнена с необыкновенной тонкостью, изяществом и выражением.

Датчанин Хансен Якобсен [136] Нильс Хансен Якобсен (1861–1941) – датский скульптор. выставил огромного мускулистого человека, лежащего беспокойно, неловко и смотрящего в небо. Подписано: «Астрономия». Внизу длинная цитата: « Lе Sрhinх, au rедаrde étоnné, au sоurir mystérieux, с’est l’Astrопоmie » [137] «Сфинкс с удивленным взглядом, с таинственной улыбкой – вот Астрономия» (фр.). и т. д.

Есть лежащая мраморная женщина страшной толщины; она закрыла голову руками и спрятала лицо, предоставив публике рассматривать свое непомерное тело. Есть голая старуха ужасающего безобразия: провалившимися глазами она дико смотрит, пугая своим видом: «Все в огне гореть будете».

Стоит, между прочим, декорация камина такой отвратительной порнографичности и такой бездарной работы, что решительно недоумеваешь перед терпимостью публики и слепотой жюри. Удивляешься, как такие открытые оргии разврата в искусстве получили здесь право гражданства! И помещаются на выставках рядом с произведениями наивной веры и детского благочестия.

Это рынок – чего хочешь!

Стасова забирал реализм жизни в искусстве, плоть и кровь человека с его страстью, с его характером.

Он был уже во всеоружии тогдашних новых воззрений на реализм в искусстве и верил только в него. Он любил в искусстве особенность, национальность, личность, тип и, главное, типичность.

Художник есть критик общественных явлений: какую бы картину он ни представил, в ней ясно отразится его миросозерцание, его симпатии, антипатии и, главное, та неуловимая идея, которая будет освещать его картину.

Искусство я люблю больше всего на этой земле. Даже больше самой добродетели. Люблю тайно, ревниво, неизлечимо – как старый пьяница.

Такова судьба полуобразованных народов, такова же судьба и личностей: они всегда состоят в рабстве у более просвещенных и ломают себя в угоду господствующим вкусам и установившимся положениям.

Главным глашатаем картины [«Бурлаки на Волге»] был поистине рыцарский герольд Владимир Васильевич Стасов. Первым и самым могучим голосом был его клич на всю Россию, и этот клич услышал всяк сущий в России язык.

И с него-то и началась моя слава по всей Руси великой. Земно кланяюсь его благороднейшей тени.

Большинству людей нужна жизнь материальная, радости осязательные, искусства изящные, добродетели посильные, забавы веселые.

И великодушен, милостив Творец – посылает им и забавы, и забавников, и науки, и искусство.

Важно не насиловать себя в угоду нерациональным требованиям представителей других областей.

Надо крепко отстаивать свободу своей индивидуальности и цельность своей сферы.

На всех выставках Европы в большом количестве выставлялись кровавые картины. И я, заразившись этой кровавостью, по приезде домой сейчас же принялся за кровавую сцену «Иван Грозный с сыном».

И картина крови имела успех.

Луна, как и искусство, очаровывает нас, обобщая формы, выбрасывая подробные детали.

Много подробностей берет она в тени, много предметов заливает своим серебряным светом, и вот, может быть, самые пошлые днем места теперь кажутся необыкновенно таинственными.

Успех Куинджи заключается только в его гениальности; увлекала в его искусстве введенная им в живопись поэзия.

Что за милый, симпатичный народ испанцы, просто невероятно.

В каждом истинном таланте есть зародыш новой, еще небывалой струи искусства. Предоставленный самому себе начинающий талант скорее окрепнет и пророет собственное русло. Воспитатели же учреждения по традиции постараются сплавить его в готовые берега какого-нибудь излюбленного мастера, где он быстро и безлично потечет по течению, если не обладает упорным характером.

Когда Гаршин входил ко мне, я чувствовал это всегда еще до его звонка.

А входил он бесшумно и всегда вносил с собой тихий восторг, словно бесплотный ангел.

Достоин ты национального монумента, русский гражданин-художник!

Как явно кажется в Италии, что католичество уже отжило свой век.

Портрет должен быть картиной и характеристикой лица.

Есть разные любители живописи, и многие в этих артистических до манерности мазках души не чают…

Каюсь, я их никогда не любил: они мне мешали видеть суть предмета и наслаждаться гармонией.

Искусство только и начинается при возможно большем благосостоянии народов. По крайней мере, до сих пор было так на свете.

Искусство как таковое, «искусство для искусства» теперь перешло уже в такое барокко, что нас ничем уже ни привлечь, ни удивить оно не в состоянии. Но в то время, когда на первом плане стояла «идея», на втором – «содержание» картины, странно было видеть и трудно объяснить, как и почему разглаживались глубокие морщины на многодумных лбах изысканных зрителей, повисшие книзу серьезные углы рта тянулись вверх в невинную улыбку, и они, эти требовательные, строгие судьи, забыв все, отдавались наслаждению созерцания.