Арлен Блюм - За кулисами Министерства правды

Конечно, это не означало, что в 1970 — первой половине 80-х гг. вообще не выходили работы по истории дореволюционной цензуры. Князь П. А. Вяземский писал в свое время, что в России есть единственное средство против дурных законов — дурное их исполнение. Кое-что появлялось в академических журналах, вышла даже одна книга, затрагивающая историю цензуры в пушкинскую эпоху (М. И. Гиллельсон и В. Э. Вацуро. Сквозь умственные плотины. М., 1978). Видимо, специального главлитовского циркуляра на сей счет не существовало, а было наше знаменитое анонимное «есть мнение». Многое зависело от самих редакторов и издателей, которые, говоря словами Бориса Пастернака, не все торопились «погибнуть от всеобщей готовности». Но даже в разгар перестройки и гласности, в 1988 г., органы Главлита не разрешили поместить слово «цензура» в сугубо специальном издании, вышедшем тиражом всего в 900 экземпляров, в «Методических рекомендациях историкам советской книги «История книги в СССР. Двадцатые годы». По словам редактора этой книги, В. И. Харламова, с большим трудом удалось уломать эти инстанции, чтобы они разрешили, хотя бы в предельно кратком виде, сформулировать соответствующий параграф: «Правовое регулирование печати. Создание Главлита. Резюме» (и все — другие параграфы занимают порой до целой страницы).

Наши очерки, за малым исключением, написаны на основе большого массива архивных документов Главлита и других надзирающих за словом инстанций. Печатных публикаций, посвященных интересующему нас периоду (1917–1929), очень немного 7. Помимо указанной выше статьи Романа Гуля, стоит упомянуть статью Д. Лутохина «Советская цензура (по личным воспоминаниям)», вошедшую в XII том «Архива русской революции», издаваемого И. В. Гессеном (Берлин, 1923, с. 157–166), ряд небольших заметок в эмигрантских русских газетах. Частично затрагивается этот вопрос в известной книге Глеба Струве «Русская литература в изгнании» (Париж, 1984, 2-е изд.), в мемуарах русских писателей-эмигрантов, выехавших из России или высланных насильственно из нее в 20-е годы. Сами советские цензоры мемуаров не пишут — в отличие от своих дореволюционных собратьев или современных «расстриг» из КГБ, а они были бы крайне интересны. Единственное исключение — книга Леопольда Авзегера «Черный кабинет» (Тель-Авив, изд-во Хокен, без года), но это воспоминания цензора, занимавшегося не контролем за печатью, а перлюстрацией, почтовой корреспонденции.

Значительный интерес в последнее время проявляют к этой теме зарубежные, преимущественно американские историки-слависты 8, но, естественно, они базируются не на подлинных главлитовских документах (даже отечественным историкам пробиваться к ним приходится с огромнейшими затруднениями), а на опубликованных литературных источниках: мемуарах писателей, на собственном горестном опыте испытавших тяжелую «отеческую руку» Главлита, материалах периодики и т. д. Наиболее часто затрагивается в них история так называемой «библиотечной цензуры» 20-х годов, ибо тогда сведения о ней систематически и открыто печатались в журналах, особенно в «Красном библиотекаре»; вполне доступны перечни изъятых из библиотек книг, составлявшихся Главполитпросветом под руководством Н. К. Крупской. Три волны «очистки» библиотек от идеологически чуждой и «вредной» литературы в 20-е годы (1923, 1926 и 1929 гг.) зафиксированы в печатных источниках довольно полно. В наших очерках мы почти не касаемся этой проблемы: она заслуживает специального рассмотрения.

Один из крупнейших философов и публицистов Русского Зарубежья Георгий Федотов в статье «Трагедия интеллигенции» тонко отметил такую особенность: «История русской интеллигенции есть весьма драматическая история и, как истинная драма, развивается в пяти действиях» 9. По аналогии можно сказать, что и история советской цензуры следует канону классической трагедии. В ней мы тоже можем обнаружить пять актов или действий трагедии: I. Октябрь 1917 — июнь 1922 гг. — когда, в «доглавлитовский период», власть употребляла исключительно жесткие меры для подавления «буржуазной», «кадетской», «эсеровской» и прочей враждебной печати, меры преимущественно карательного характера. II. 1922–1929 — от создания Главлита до года «великого перелома», период Нэпа, когда шел поиск оптимального механизма подавления печати с помощью превентивной цензуры. III. 1930–1953 — годы тотального цензурного террора, полного торжества «утопии у влаоти». IV. 1954–1964 — десятилетие первой хрущевской «оттепели». V. 1965–1985 — годы так называемого «застоя». Но живая история не укладывается, конечно, в эту классическую форму: с 1985 т. начался и продолжается шестой акт драмы, свидетелями и участниками которой мы являемся. В августе 1990 г. был принят, после бесконечных дебатов, «Закон о печати», отменивший предварительную цензуру. Но, как мы все помним, в драматические дни августа 1991 г. ГКЧП одним из первых же указов ввел жесточайшую превентивную цензуру, запретив все газеты и другие органы массовой информации, кроме откровенных рептильных официозов — для собственного, так сказать, «употребления». Многие западные корреспонденты были поражены тогда тем, что в такой огромнейшей стране, буквально на всем ее пространстве, новоявленные спасители отечества заткнули в течение двух-трех часов рот «независимым» органам печати. Ничего странного в этом, впрочем, и не было: в нашей стране властвовала не подлинная свобода печати, а милостиво разрешенная, дарованная сверху «гласность». Новые диктаторы шли по накатанной дорожке, творчески используя опыт другого, удавшегося тогда, переворота — октябрьского, который также начался с удушения свободной прессы.

Несомненно, научный и читательский интерес к истории цензуры в коммунистическую эпоху будет расти и развиваться далее — по мере рассекречивания и открытия архивов. Она всегда вызывала острый интерес на Западе: в Лондоне выходил специальный журнал «Индекс цензуры», там же в 1969 г. зарубежные слависты и русские эмигранты организовали и провели научную конференцию на эту тему. Тронулся лед и в нашей стране. В сентябре 1991 г. Библиотека Академии наук СССР, Ленинградский отдел Института истории естествознания и техники и другие организации провели первую конференцию по проблеме «Свобода научной информации и охрана государственной тайны», выпустив тезисы докладов (Л., 1991; автор этих строк выступил па ней с докладом «Литература Русского Зарубежья под судом Главлита»), стали появляться отдельные заметки, а также воспоминания советских писателей, повествующих о своем опыте «общения» с цензурными инстанциями 10.

Наша книга — первая в серии книг о советской цензуре, которая, следует надеяться, появится в свое время. Посвящена она первым двум «актам» драматической истории беспощадного подавления мысли и печатного слова. Время действия первого — октябрь 1917 — июнь 1922; второго — июнь 1922–1929 гг. Соответственно им посвящены первая и вторая части книги. Учитывая особенно настороженное и подозрительное отношение Главлита и других надзирающих инстанций к художественной литературе, автор счел нужным выделить историю преследования ее в эти годы в отдельную, третью, часть. В ней читатель найдет сведения о запрещенных или подвергшихся иным репрессиям рукописях и опубликованных книгах писателей, как русских, гак и зарубежных. Особое внимание здесь уделено цензурной политике в отношении писателей-«попутчиков» и эмигрантов.