Арлен Блюм - Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

Не только печатные издания привлекали внимание контролирующих идеологию инстанций, но и выставки работ художников. Как известно, в Ленинграде, как и в других городах, в 60—70-е годы необычайное развитие получил художественный андеграунд. Вначале выставки художников-нонконформистов организуются в мастерских и на квартирах художников, что, понятно, привлекает внимание «компетентных» органов. Любая попытка выхода за эти пределы подвергается разгрому, как, например, знаменитая выставка в Эрмитаже в марте 1964 г. картин «подсобных рабочих» музея, среди которых заметное место занимали работы Михаила Шемякина. Напуганные реакцией на разгром «бульдозерной выставки» в Москве, власти разрешили в Ленинграде организовать выставки во дворцах культуры — им. Газа и Невском: позднее это движение получило название «газаневской художественной культуры» (в ноябре 2004 г. в Манеже она была представлена огромным числом произведений искусства). Выставки вызвали в то время колоссальный ажиотаж [336] Подробнее об этом см.: Северюхин Д. «Выставочная проза» Петербурга: Из истории художественного рынка. СПб., 2003. .

В дальнейшем такая практика была практически свернута. Хотя предварительный отсев работ, представляемых на публичных выставках, производился «художественными советами», на долю собственно цензуры тоже кое-что оставалось. Как уже говорилось ранее, она наблюдала за «Книгами отзывов», изымая «ненужные» и «вредные». Но и самое содержание выставленных работ не раз привлекало ее внимание. Особое беспокойство доставляли студенческие выставки. Не только беспредметное искусство, но даже ставший уже классическим импрессионизм вызывал резкое осуждение. Из многих документов Ленгорлита приведем сейчас лишь один, наиболее характерный:

«Докладная записка цензора Кузнецовой М. о выставке работ летней практики студентов Института им. Репина при Академии художеств СССР.

Вызывает возражение помещение в экспозиции работ студентов (перечислены имена. — А. Б.). Это работы, по которым можно судить об увлечении авторами импрессионизмом и о стремлении их освоить искусство импрессионистического плана. Популяризация, такого вида работ на городской выставке студенческих работ мне кажется нецелесообразной». Резолюция начальника Леноблгорлита: «Выставку просмотрела тов. Петрова Т. А., инструктор Обкома КПСС, и предложила Институту ее переделать, после чего открыть для обозрения» [337] ЦГАЛИ СПб. Д. 8i. Л. 63. .

Герой романа Набокова «Дар», alter ego автора, поэт Федор Годунов-Чердынцев, задумав написать роман о Чернышевском и «раздумывая над пленением русской мысли, вечной данницы той или иной орды <���…> увлекся диковинными сопоставлениями». «В России, — размышляет он, — цензурное ведомство возникло раньше литературы; всегда чувствовалось его роковое старшинство: так и подмывало по нему щелкнуть». Комментаторами «Дара» пока не замечена явная перекличка с приведенной в качестве эпиграфа фразой Пушкина, немало пострадавшего от цензуры, которую он иначе как с дурой не рифмовал. «Деятельность Чернышевского в “Современнике”, — по мнению набоковского героя, — превратилась в сладострастное издевательство над цензурой, представляющее собой и впрямь одно из замечательнейших учреждений наших. И вот, в то время, когда власти опасались, например, что “под музыкальными знаками могут быть скрыты злонамеренные сочинения”, а посему поручали специальным лицам за хороший оклад заняться расшифровыванием нот, Чернышевский в своем журнале, под прикрытием кропотливого шутовства, делал бешеную рекламу Фейербаху». Замечен поэтом и другой прием Чернышевского: в его статьях как будто бы говорилось об Италии, — «развращенный читатель знал, что речь о России и крестьянском вопросе» [338] Набоков В. В. Дар // Набоков В. В. Избранное. М.: Радуга, 1990. С. 219, 267. .

Такая уловка была не нова: еще в конце XVIII — начале XIX вв. русские писатели любили критиковать отечественные нравы и порядки под видом сатиры на деятельность «китайских богдыханов». Позднее Китай сменился Италией и другими европейскими странами, что запечатлено Некрасовым в стихотворной сатире «Газетная», написанной в 1865 г. В читальне он видит отставного цензора, — тощего старичка «с озабоченным, бледным лицом», листающего газеты. Оказывается, он «писателей бедных берег»:

Такой же прием активно использовался в советское время, чаще всего в научно-фантастических романах, действие которых переносилось на другие планеты или в иное историческое время — далекое прошлое или будущее; наиболее отчетливо — в романах братьев Стругацких и Ивана Ефремова. Поднаторевший советский читатель, встречая в них описания вымышленных тоталитарных обществ, легко проецировал их на окружавшую его действительность. В 60-е годы XX в. восторжествовал знаменитый эзопов язык, имевший в России давнюю и славную традицию: чего стоят только сатиры Салтыкова-Щедрина! Поэт и литературовед Лев Лосев определяет его как литературный прием, который «…делает возможной взаимосвязь автора и читателя, скрывая одновременно от цензуры непозволительное содержание <���…> Внутренним содержанием эзоповского произведения является катарсис, переживаемый читателем как победа над репрессивной властью» [340] Цит. по: Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. Ardis. Ann Arbor, 1988. С. 147–148. В книге дана объемная и впечатляющая картина интеллектуальной жизни человека того времени. .

Между писателем («Смотрите, какой я умный и смелый!») и читателем («А я тоже не дурак!») заключалась своего рода негласная конвенция, предполагающая возможность их творческого соучастия. Разгадка тайнописи, поиск подтекста, аллюзий, аналогий, — одно из самых любимых развлечений советского интеллигента, льстящее его самолюбию. Иосиф Бродский, надо сказать, весьма иронически относился к умению советских писателей «ботать на эзоповой фене». В лексике советских цензоров всё это получило название «неконтролируемых ассоциаций»…