Аркадий Ваксберг - Белые пятна

Фотография точно отражает ее состояние: предощущение беды, испуг и безнадежность. Состояние, при котором достаточно малейшего толчка, чтобы случилось непоправимое, когда человек теряет контроль над собой и уже не способен бороться за жизнь, защищаться и доказывать свою правоту.

Она все время ждала расплаты, и расплата пришла. Пришла в тот самый момент, когда ей показалось, что она обрела тихую пристань — в крохотном книжном магазине, куда Соня устроилась на работу. Прошло несколько месяцев, и директор вдруг объявил, что у нее недостача. Шесть с лишним тысяч рублей!..

Началось бы следствие — сразу встал бы вопрос: как, при ничтожном своем обороте, лишь один отдел магазинчика вдруг понес такие потери? И куда она дела, эта бедная Соня, целых шесть тысяч? На какие попойки? На какие бриллианты? На какие наряды?

Но директор был непреклонен: или деньги отдай, или — суд. Слово «суд» заставило ее вздрогнуть: слишком горьким был опыт. У родных и знакомых наскребла она две тысячи. Оставалась еще непомерная сумма, а директор кричал, нажимал, угрожал: «Засужу!» Для Сони это были не просто слова.

Она еще успела написать в колонию: «Значит, так надо. Прощайте». Он не понял, о чем речь. А Соня уже готовилась к страшному искуплению. Уединившись на кухне, она выпила уксусной кислоты. Через четыре дня ее не стало.

Следствие так и не велось. Думаю, не случайно. Начнись оно — объективное, беспристрастное, — сразу встал бы вопрос: кто действительно к недостаче причастен? Кто нагрел на ней руки?

Лишь через год (через год!) районная прокуратура вынесла постановление: дело не возбуждать — «за смертью подозреваемой». Недостачу списали на мертвую.

Вот тогда-то и получил я письмо Василия М.: «Все кончено… Жизнь потеряла всякий смысл…»

Нужна ли «мораль»? Нужно ли к этой истории что-то добавить? Сказать, например, что любовь нельзя предавать, что нельзя убежать от себя, спрятавшись за чужим горем? Или, может, сказать, что постыдно — постыдно и даже преступно — походя «подверстывать» под привычные стереотипы человеческую судьбу, всегда ни на что не похожую, единственную, неповторимую? И что жалоба — не клочок бумаги, а чья-то жизнь, чья-то надежда, чья-то беда?

Есть огромный нравственный смысл в том, что Жалоба как общественный и правовой институт стала понятием, предусмотренным Конституцией. Что право на жалобу признается у нас одним из основных, неотъемлемых прав гражданина.

Что это значит: право на жалобу? Не на подачу, конечно, — на внимательное, объективное, справедливое ее рассмотрение. Гарантия быть услышанным, понятым — без малейшей предвзятости. Право получить не отписку — ответ.

Ответ — не листок с исходящим номером, а документ, за который человеку, его подписавшему, положено отвечать. Но тут возникают два вопроса. Может ли наступить ответственность, если она законом не предусмотрена? Кому отвечать, если проверкой жалобы и подготовкой ответа занимается один человек, а подписывает ответ — другой? В этих вопросах нет ни малейшей риторики — они подсказаны жизнью. Что значит «разрешение жалобы» — термин, содержащийся в законе? «Разрешение», думаю я, это прежде всего проверка. Но проверку порою осуществляют те самые люди, чьи действия критикуются в жалобе. Получается заколдованный круг при внешней безупречности формы: каждый новый ответ подписывается на более высокой «ступени», но, по сути, проверка буксует, ее попросту нет — ведь готовитответ тот, чья позиция неизменна.

Так бывает, наверно, далеко не всегда. Очень, очень возможно… Пусть это не правило — исключение. Но что человеку, получившему очередную отписку, — что ему до того, что он исключение? Можно сказать: ему просто не повезло. Можно сказать: он — один на столько-то тысяч. Боюсь, такое объяснение его не утешит.

Судья С., прокурор Д., несколько их коллег отвернулись от подлинной драмы, прошли мимо, не услышали крика о помощи, которой так от них ждали. Ну, а я-то хорош!.. Как же мог я так оплошать, не извлечь из потока почты этот живой человеческий голос? Не помочь далекой девчонке? Не разглядеть того исключения,которое может всегда оказаться в любом пришедшем письме?

Время проходит, а я все не могу забыть ее, эту историю. Хожу и думаю: если бы я тогда откликнулся, отозвался, вмешался?.. Изменилось бы что-нибудь?..

Если бы… Если бы…

1977

Помочь двоим было уже невозможно, помощи же только себе Василий Антонович больше не ждал и, смею думать, не кокетничал этим, не старался разжалобить, а просто смирился, сраженный последним ударом, который ему нанесла жизнь. Машина, однако, продолжала крутиться, рассматривались заново старые жалобы, в проверку включалось все больше людей, приходили ответы, ответы, ответы…

К нам, в редакцию, правда, не пришло ничего, и лишь из письма Василия Антоновича я узнал, что вскоре после публикации очерка он был уже дома. Жена приняла его скорее как друг, предоставивший кров, чем как спутница жизни. Об этом он сообщил мне короткой открыткой, обещая приехать и все рассказать. «Отвести душу…»

Дату приезда он не сообщил, а, приехав, меня не застал: я отправился куда-то за очередным «материалом». С тех пор следы Василия Антоновича затерялись. Надолго… А я-то решил: навсегда!

Так получилось, что с героями этого очерка расстаться мне не пришлось. Напротив, они вошли на несколько лет в мою жизнь, заставив заново, и не единожды, пройти с ними их путь вплоть до трагической развязки. Дело в том, что среди многих других на очерк откликнулся известный киргизский кинорежиссер Мелис Убукеев, предложивший мне перенести на экран судьбы моих героев.

Это предложение сначала меня озадачило, поскольку история Василия и Сони показалась мне стоящей вдали от острых проблем наших дней, слишком камерной, слишком личной. Но чем больше мы работали над сценарием, чем дальше углублялись в психологические истоки случившегося, тем больше высвечивалась неизбежно присутствующая вообще в любой «конфликтной ситуации» связь между сугубо личными переживаниями и общественными реалиями. Оставаясь верными подлинно житейской истории, почти не отступая от документа, мы шли не к мелодраме, а к драме социально-психологической, пытаясь обнажить корни таких «болевых точек», как запоздалая инфантильность, жестокость, неумение противостоять сторонним влияниям, предвидеть последствия своих поступков, неспособность за них отвечать.

Я сказал: «Почти не отступая от документа…» Почти — поскольку допустить самую возможность любви между учителем и ученицей наш экран пока что не в состоянии. Такая ситуация изначально представляется ему порочной, безнравственной, даже кощунственной, допускающей лишь однозначную, лишенную каких бы то ни было нюансов, оценку. Литература великолепно справляется с этой деликатнейшей темой, сознавая, что все подвластно художнику, если есть у него принципиальная, нравственная точка отсчета (вспомним хотя бы лирическую повесть Михаила Рощина «Воспоминание»). Литература — может, а экрану пока не дано. Пришлось изменить герою профессию — сделать его режиссером народного театра, а Соню, получившую на экране имя Гуля, превратить в подающую надежды молодую артистку.