Александр Невзоров - Искусство оскорблять

Их, конечно, можно поискать у Аристотеля, но у нас нет задачи просто посмешить публику.

Иные античные авторы тоже не предлагают ничего вразумительного.

Европейские адепты метафизики: Гегель — Хайдеггер — Гуссерль, ловя ее вечно ускользающую сущность, громоздили друг на друга миллионы слов, весьма причудливо меняли их порядок, но так и не смогли вывести ни одной характеристики данного явления.

В поиске формулировок её смыслов нам остается обратиться к первобытному мышлению (как к возможному автору).

Классическая антропология предлагает множество его вариантов, но нам нужен абсолютно примитивный, говоря языком Леви-Брюля «домагический» и «до логический» образец мышления.

Задача кажется невыполнимой, но это не так.

Конечно, кристальная, не замутненная магизмом чистота представлений — это огромная редкость. Её бесполезно искать в европейской или азиатской мифологии.

По счастью у нас есть «родина всего и всех» — Тропическая Африка. Именно там, в 50-е годы XX века Богумилом Оля у племен кру и сенуфо были обнаружены древнейшие представления человека о сверхъестественных началах мира.

Эта находка для антропологии сравнима по своей важности с обнаружением эдиакарской фауны [51]для биологии.

Тем не менее, она осталась (как и многое другое) почти незамеченной и уж точно не оцененной. Но, благодаря ей, мы можем понять, как могло бы выглядеть понимание паранормального, если бы оно не стало объектом жреческого бизнеса.

По представлениям кру существует «не имеющая образа и облика потенция, именуемая Нионсва или Ниесва». Она полностью абстрактна и недосягаема. Контакт с ней невозможен. Но именно она является началом и концом мира. [52]

Племя Сенуфо придерживается схожих представлений, но у них та абстрактная форма, которая заполняет космос, землю и человека зовется Кулотиоло. Она тоже всесильна, глуха к мольбам и безразлична к происходящему на земле, сенуфо вспоминают ее, по выражению Б. Оля, «молчаливо или намеками».

Европейская метафизика до шестидесятых годов ХХ века понятия не имела об африканском рецепте «молчания и намеков», но в общем и целом ему следовала (не считая бессвязиц Гегеля — Гуссерля — Шелера).

Мы видим не просто забавное совпадение.

«Надмирная тайна» метафизики действительно может существовать только в режиме необъясненности и несформулированности. Ее очарование — в ее полной неопределенности, а ее язык — молчание.

Сенуфо понимали это значительно лучше, чем Гегель. Поэтому их Кулотиоло значительно «метафизичнее», чем «мировой дух» Гегеля.

Гегельянство, конечно, сделало свое дело, но в основном Европа сплела паутины «невыразимого сверхъестественного начала» задолго до тиражирования мучительного многословия Георга Фридриха Вильгельма Гегеля.

Основным сырьем для неё послужили мириады поэтических пустяков, а также мимолетные нюансы и образы гуманитарной культуры.

Как ласточкино гнездо слюной, эти пустячки склеивались видовым самолюбованием в одно целое. (Как мы помним, hото страстно желал быть «уникальным созданием», не имеющим ничего общего с другими животными.)

Очень хаотично и неряшливо, но у европейцев все же складывался образ некой всемирной тайны, главенствующей над всем, в том числе и над науками.

Но подрастал маленький Давид точного знания.

Со времен Галилея и Везалиуса он начал покручивать свою пращу, выразительно глядя метафизике прямо в ее сияющие неземным светом глаза.

Примерно с XVI столетия начался вечный бой между ней и наукой. Сейчас трудно сказать, кто именно влепил метафизике в лоб первый, по-настоящему болезненный камень.

Это мог быть Бруно, Левенгук, Сваммердам или Бюффон. Сейчас это трудно установить.

Тогда метафизика отделалась шишкой и недолгим обмороком, но она даже не представляла себе, что ждет ее в ближайшем будущем.

Мы не вполне точно знаем, как обстояли дела в тиши кабинетов, но первое публичное изнасилование этой особы совершил Жюльен Оффре де Ламетри. Впрочем, поскольку к нему быстро присоседился Гольбах, то изнасилование можно характеризовать, как групповое.

Уставших энциклопедистов сменили Лаплас и Ламарк.

Сделав свое дело, они галантно уступили место толпе физиологов.

Те не были склонны к куртуазности и шалостям.

Они не трясли кружевами манжет и не утруждали себя пустыми комплиментами, как их предшественники. Близко познакомившись с Клодом Бернаром, Иваном Сеченовым, а также Бюхнером, Фогтом, Малешотом, Функом, Вундтом, и пр., метафизика познала настоящий кошмар.

Вообще, над ней успешно надругались очень многие.

Метафизика рыдала поэмами и симфониями, огрызалась полотнами Гро и томиками Канта.

Но восемнадцатый и последующие полтора века были для нее временем сплошного ужаса и позора.

Помимо серии публичных групповых изнасилований ей пришлось пережить и другие экзекуции.

Ее до крови искололи перьями Гексли и Тейлор, а Дарвин побил тросточкой.

Слюна Павловских собачек прожгла огромные дыры в ее мерцающих ризах, а Эйнштейн прямо ей на лбу нацарапал Е=mc 2 .

Иными словами, постепенно, но верно, усилиями физиков, химиков, физиологов, археологов и геологов метафизику удалось выдавить практически из всего интеллектуального пространства. Процесс был нелегким, но к началу XX века значительная часть явлений и событий уже получила простое и легко проверяемое объяснение.

В лабораториях одна за другой разгадывались загадки природы, а вместе с каждой разгадкой погибала и частичка «всемирной тайны».

Издыхающая метафизика, спасаясь от кислот и ланцетов, заползла в первоначальные пласты времени, в эпоху образования планеты и зарождения на ней жизни.

Там она и окопалась, мстительно шипя о том, что секрет возникновения живого недоступен познанию, что никогда и никакой определенности в вопросе происхождения жизни нет, не было и быть не может.

В этом горлумовском шипении хорошо слышится знакомый мотив о наличии неких «нефизических свойств» нашего мира.

К. Саган писал:

«Сохранялось убеждение не только среди богословов и философов, но и среди многих биологов, что жизнь не сводима к законам физики и химии, что есть еще какая-то жизненная сила, энтелехия, тао, манна, она то и движет живыми существами, вдыхает в них жизнь. Немыслимо было поверить, будто вся сложность и красота, точное соответствие формы и функции в живом организме сводятся к взаимодействию атомов и молекул». [53]

Возможно, в этом есть какой-то смысл. Так или иначе, но проверить данную версию мы обязаны, чтобы окончательно решить для себя вопрос о некоторых спорных свойствах ЦНС.