Александр Невзоров - Искусство оскорблять

Впрочем, позиция Левенгука не отличалась отчетливостью и однозначностью. Скорее всего, она естественным образом менялась под влиянием наблюдений и размышлений. В своем письме Лондонскому Королевскому обществу он писал:

«Наблюдая за удивительным промыслом природы, благодаря которому возникают эти “маленькие зверушки”, способные жить и продолжать свой род, нам следует смутиться и задаться вопросом, неужели до сей поры есть люди, которые цепляются за старое убеждение, будто бы живые существа могут зарождаться в результате гниения?»

Как видим, здесь Левенгук скорее поддерживает Реди, чем его оппонентов. Иными словами, основной шум наделал сам факт участия великого микроскописта в дискуссии, а не его меняющаяся позиция.

Аббат Гассенди, бывший на тот момент одним из властителей дум, пылко продекларировал стагиритовские постулаты о самопроизвольном зарождении жизни в моче, навозе, трупах, поте, а затем (будучи все-таки философом) еще и обогатил идею размышлениями о тонкостях механики автогенерации.

В «De terrenis viventibus seu de animabilus» Гассенди подробно прописал процесс самозарождения, добавив, что душу эти новообразованные организмы получают из остатков души, сохранившейся в том трупе, который их и порождает.

Скептичный Сваммердам, тончайший исследователь анатомии и физиологии инсектусов, публично опроверг Гассенди и Ван-Гельмонта, назвав саму идею автогенерации «вздорной и не достойной даже осмеяния». (Сваммердам, впрочем, никак экспериментально не подтверждал свою убежденность, а основывался лишь на опыте морфологиста и понимании сложности зародышевого процесса.)

К концу XVII столетия диспут стал жестче и масштабнее.

Ситуацию усердно подогревал Реди, исчерпавший доводы, но сохранивший до старости дар к утонченным издевательствам над «самозарожденцами».

Дж. Нидхем (1713–1781), прелат и естествоиспытатель, высмеял почивших к тому времени Сваммердама и Реди, а затем серией экспериментов усилил доводы Гассенди и других сторонников автогенерации. Этим он заслужил благосклонную оценку самого Ж. Л. Л. Бюффона (1707–1788), который тоже выступал на стороне Generatio spontanea .

Бюффон, впрочем, не утруждал себя никакими доводами, полагая, что величие его персоны автоматически переводит любые его убеждения в разряд неоспоримых истин.

В ответ Лазарро Спалланцани (1729–1799) дерзко, красиво и безупречно доказательно «перемолол» все доводы сторонников Нидхема, Гассенди и Ван-Гельмонта, разъяснив природу их ошибок при экспериментировании. Громя теорию автогенерации, Спалланцани мимоходом, но весьма иронично задел и великого Жоржа Луи Леклерка, вызвав у директора Королевского Ботанического Сада приступ понятной ярости.

Нидхем, разумеется, «научно вспылил», т. е. объявил Спалланцани «неучем» и «шарлатаном», а затем ответил целой серией экспериментов, подтверждающих свою правоту.

Джон Грант в своем авторитетном науковедческом труде [58]выказал уверенность, в том, что

«Нидхем прибегнул к популярному научному методу, которым всегда можно исправить почти любую неприятную ситуацию: он сжульничал в ходе экспериментов».

Нидхем, — вообще сильная и недооцененная фигура. В научном мире того времени он имел прозвище L'Anguillard [59] , полученное им за страстность при отображении жизни простейших в своем труде «О новых микроскопических открытиях» (1745). О боевом характере Нидхема свидетельствует его долгая полемическая война с Вольтером. В историю науки Нидхем вошел благодаря своей обращенной к Вольтеру фразе:

«По вашим словам — мораль весьма незначительный предмет и должна быть подчинена физике. Я же говорю, что физику надо подчинить морали».

Постепенно тема раскалялась все сильнее, и к началу XIX века в дискуссию оказались вовлечены Ж. Б. Ламарк, Вольтер, Ф. Дюжарден, Ф. Пуше, Ж. Л. Гей-Люссак, Ж. Дюма, Дж. Тиндаль, Г. Бестиан и еще множество зоологов, химиков, физиков и биологов поменьше «калибром».

«Самозарожденцы» стояли насмерть, но Теодор Шванн (1810–1882), а за ним и Луи Пастер (1822–1895) все же поставили в точку в этом споре, окончательно доказав невозможность самовозникновения живых организмов в органических субстратах.

Пастер написал:

«Никогда больше доктрина самопроизвольного зарождения не придет в себя от смертельного удара…» [60]

Удар, как выяснилось позже, смертельным не был, но феноменальная по своему педантизму серия пастеровских опытов все же обеспечила противникам Generatio spontanea решительную победу.

Но, как только победа над «вечной истиной» была одержана, возник страшный для естествознания вопрос: а как же зародилась жизнь?

Страшен он был тем, что содержал намек на неизбежность некой сверхъестественной силы, когда-то явно вмешавшейся в процесс мироздания.

Отметим проницательность теологов, с середины XIX столетия внимательно следивших за схваткой меж «вечной истиной» и научным естествознанием.

Их явно забавлял азарт, с которым натуралисты крушили идею самозарождения.

Еще до расстановки Пастером «финальных точек», мистики начали злорадствовать, предсказывая, что в результате всей экспериментальной работы наука сама себя выведет к признанию того, что сотворение жизни было под силу лишь надприродному существу.

Примерно это и произошло к последней трети XIX века.

Для ученых вольнодумцев положивших столько труда на разгром религиозных идей победа над принципом самозарождения имела весьма горький вкус.

Жаловаться было не на кого — наука сама себе выкопала эту могилу.

После крушения Generatio spontanea стало понятно, что в течении многих веков именно эта теория и была «научной», адресованной к законам природы, а не к мистике.

После ее «кончины» возникло ощущение, что не существует ни единой «зацепки», ни единой ниточки, которая могла бы повести к рациональному и проверяемому объяснению феномена появления жизни на древней земле.

Доказанная Пастером возможность происхождения «живого лишь от живого» неотвратимо означала только одно: первым звеном всей жизненной цепочки был мощный, высокоорганизованный, и наделенный способностью к бесконечным сознательным трансмутациям начальный организм.

Чтобы дать возможность развиться всему многообразию органической жизни, он должен был раздробить себя на десятки тысяч совершенно разных начал, дать жизнь всем видам и «собраться» обратно, чтобы курировать и направлять развитие.

Тут-то по-настоящему и запахло богом. Причем таким, какого не способно было породить никакое религиозное воображение.

Никогда еще за всю историю человечества реальность божества не была такой яркой и убедительной.

Особенно важно было то, что явленный из пробирок, дефлегматоров и испарителей бог Пастера не имел ничего общего с фантазиями культов. Скроенный по лекалам самой высокой метафизики, он был очень «научен» и стерильно чист от жреческих спекуляций.