Александр Невзоров - Искусство оскорблять

До XVII столетия теория самозарождения жизни из гниющей органики ( autogeneratio или же Generatio spontanea ) казалась настолько очевидной, что не требовала никаких доказательств. Под автогенерацией успели «подписаться» практически все основные творцы человеческого интеллекта, от Аристотеля до Декарта.

Формально, автором данной идеи считается Стагирит, хотя анализ трудов, в котором размещены выкладки по данной теме («О происхождении животных», «Учение о растениях») показывает, что Аристотель лишь сконцентрировал в своих трактатах основные научные воззрения того времени.

Хотя в разработке и трактовках Generatio spontanea хронологически неоспоримо первенство египетских и шумерских жрецов, а так же Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена, Гераклита Эфесского, Демокрита, и Эпикура, тем не менее, существует традиция считать основным ее автором именно Аристотеля.

Подчинимся (в данном случае) традиции, так как изначальное авторство все равно не определимо, да и не принципиально.

Отметим, что автогенерация, именно как авторская идея Стагирита интерпретировалась и кочевала по всем поздним античным трудам, от Цицерона до Лукреция и Плотина.

В раннехристианскую эпоху аристотелевское «самозарождение червей, лягушек и угрей в разлагающемся мясе, навозе и тине» было узаконено «отцами церкви» — Василием Кесарийским, Августиным Гиппонским, Исидором Севильским.

Позже апологетами автогенерации стали Фома Аквинский и Альберт фон Больштедт, а Аристотель был возведен в ранг praecursor Christi in rebus naturalibus [54].

Очень подозрительна покорность, с которой церковь приняла откровенно языческую идею.

Впрочем, история «святоотеческого» принятия идеи самозарождения совсем не так проста, как это видится сегодня.

Внимательно рассмотрим дословные цитаты.

В частности, Исидор Севильский был автором следующего пассажа:

«Пчелы образуются из разлагающейся телятины, тараканы из лошадиного мяса, кузнечики из мяса мулов, а скорпионы — из крабов». [55]

А Августин Гиппонский:

«Многие очень малые животные, повидимому, не были созданы на пятый и шестой день, но произошли позже, от гниющей материи».

Фома Аквинский в своей «Сумме теологии» ( Summa theologiae ) убеждал в том, что:

«Если даже появляются новые виды, то потенциально они существовали раньше, что доказывает тот факт, что некоторые животные образуются из гниения других животных».

Легко заметить, что эти реплики не вполне согласовываются с библейской картиной миротворения, где автором и изготовителем всех форм жизни является исключительно сам бог.

Конечно, в библейских книгах есть фрагментики (в 20 ст. I гл. и в 19 ст. гл. II книги Бытия и в 8–9 ст. 14 гл. Книги Судей), которые при очень большом желании можно истолковать как свидетельство образования пчел из львиного трупа, а птиц, полевых животных и рыб из «земли и воды», но адресация отцов церкви к столь неоднозначным стихам — это не более, чем поиск «теологической лазейки». По существу — это опасное балансирование на грани ереси, конфликт с магистральным смыслом библейского предания. Подобные вольности (учитывая агрессивность епископата, вселенских и поместных соборов, а та же верующих толп) могли дорого обойтись и Василию и Августину и Исидору и Фоме, учитывая что титул «отцов церкви» и сакральность своих имен они получали посмертно.

Возникает вопрос — для чего создатели христианской идеологии шли на этот риск?

Тут возможны две версии ответа.

Versio I.

Во времена бл. Августина (IV–V в.), Василия Кесарийского (V в.) и Исидора Севильского (VI–VII) еще была жива греко-римская наука, предлагающая свое видение мира.

Оно существенно отличалось от местечковых представлений древних евреев, зафиксированных в Библии.

Меж силой античного знания и библейскими догмами возникла конкуренция. Честно выиграть в этой борьбе церковь не могла, а правом тотально уничтожать ученых вместе с их трудами еще не располагала. (Регулярные сожжения инакомыслящих тогда были только мечтой.)

Конечно, и во времена раннего христианства церковь пробовала свои силы в полемике с наукой.

Уже и тогда аргументы астрономов и математиков проигрывали в убедительности главному доводу христиан т. е. — «igni ferroque».

Мы видим это на примере (весьма вероятной) физической ликвидации Цельса и Порфирия, (несомненном) уничтожении Гипатии, и истреблении множества античных книг. (Последнее является безусловным фактом.)

Образчиком торжества благочестия над знанием служит успешное сожжение епископом Фефилом в 391 году Александрийской библиотеки; закапывание книг по указанию набожного императора Валента; уничтожение «всех книг дохристианского периода, как оскорбительных для христиан», совершенное в 590 году по распоряжению Папы Григория Первого.

Конечно, это были впечатляющие, но все же локальные успехи. Признаем очевидное: в V–VII веках фундаментальная классика науки была еще не по зубам церкви.

Почему?

Во-первых, по причине огромного количества «списков» Аристотеля, Эпикура et cetera , истребить которые у христиан не было физической возможности.

Во-вторых, ввиду отсутствия какой-либо собственной внятной концепции происхождения жизни.

Ни у Августина, ни у Исидора, ни у Василия не было представлений о том, насколько тотальной будет власть церкви, начиная уже с IX века.

Если бы они предвидели будущие возможности своей организации, то, вероятно, и не стали бы хитрить и искать «лазейки» в библейских текстах.

Но Исидор, Августин и Василий, по всей вероятности, предполагали, что конкуренция с наукой может быть долгой и драматичной.

Ориентируясь на современную для них реальность, первые церковные идеологи приняли понятные меры предосторожности, заключив с наукой формальный мир и отчасти перед ней склонившись.

Если признать справедливость наших суждений, то все становится на свои места и загадочный еретизм отцов церкви получает исчерпывающее объяснение.

Итак.

Чтобы придать респектабельность и конкурентоспособность своему детищу, первым творцам теологии пришлось «натянуть» племенные и крайне провинциальные тексты Библии на хоть какой-то научный каркас. Использовать в таком качестве они могли только античные знания и посему… присели в глубоком реверансе перед Стагиритом и его теорией самозарождения, поставив Аристотеля выше бога и Моисея. В этом была маленькая, но очень конструктивная хитрость, отчасти снявшая с христианства обвинения в дикости и провинциализме.

Versio II.

Вторая версия прозвучит несколько фантастично, но мы не имеем никакого права её исключать.

Вполне возможно, что открытое пренебрежение библейскими смыслами было вызвано не конъюнктурой и не стратегическими соображениями, а очень ироничной оценкой мироздания «по Моисею».