Александр Яковлев - Сумерки

О начавшемся мятеже я узнал рано утром 19 августа. Рассказал жене. Начал успокаивать ее, но оказалось, что успокаивать надо меня. Нина собрала нервы в кулак и говорила только о том, что надо делать. Такой спокойной я ее никогда не видел. Девятилетний внук Сергей, почувствовавший детским сердечком, что происходит что-то неладное, начал привязывать к ручкам входных дверей разные склянки-банки.

— Как только кто-нибудь начнет дверь открывать, мы услышим, — объяснял он свой «хитрющий» замысел.

Прибежали дочь Наташа с мужем Борисом. Созвонился с сыном. Вскоре все они ушли к Белому дому. Пока было ясно лишь одно — начиналась новая полоса в жизни страны и в моей тоже. Партийно-военная номенклатура пошла на мятеж. В Москву введены войска. На телевидении — музыка Чайковского из «Лебединого озера». Где Борис Ельцин и что с ним? Только слухи, в том числе и панические.

К дому пришли журналисты — иностранные и советские. Один из них — старый знакомый — зашел в квартиру и сказал, что с обеих сторон дома стоят машины КГБ. Он предложил отвезти меня и мою семью к своим друзьям на загородную дачу, иначе арестуют. А там, в лесу, не найдут. Я отказался.

Принесли мне статейку из «Правды», в которой говорилось, что вот Яковлев все пугает нас заговорами, переворотами и т. д. Газетка осудила меня за нагнетание напряженности. А танки уже гуляли по Москве. Правдисты опять опростоволосились.

Надо было что-то делать. Позвонил в Белый дом Ельцину. У телефона оказался академик Юрий Рыжов. Борис Николаевич еще был в Архангельском, на даче. Попросил Юрия Алексеевича связать меня с президентом. Через несколько минут позвонил Ельцин. Спросил его, как он оценивает ситуацию, предложил ему любую помощь. Рассказал о машинах КГБ. Он дал соответствующее указание Баранникову, министру МВД. Вскоре пришла машина спецназа, ее пассажиры выглядели весьма грозно и надежно. Обе машины КГБ сразу же исчезли.

А я поехал по улицам Москвы. Остановка у танка. Командир — это был лейтенант — узнал меня. Спрашиваю:

— Будете стрелять?

— Нет, не будем, да и снарядов нет.

С восхищением наблюдал, как женщины буквально оккупировали танки. Они кормили молоденьких солдат, уговаривали не брать грех на душу — не стрелять. Великое российское явление — домашние столовые на танках. Зрелище, трогающее до слез. Московские героини спасали народ России от новой катастрофы. Вокруг здания одного из родильных домов ходили студенты с лозунгом «Не рожайте коммунистов».

Я поехал в Моссовет, где недели за две до этого начал работать в качестве председателя городского общественного собрания. Меня уже ждали мои помощники — Николай Косолапое, Валерий Кузнецов, Татьяна Платонова. Приходили друзья. Геннадий Писаревский принес на всякий случай продукты и пиво. Пришел Владимир Федоровский, журналист. Потом Александр Аладко, Александр Смирнов — один был моим врачом, другой — начальником охраны в политбюров- ское время. Зашел Отто Лацис. Десятки друзей.

В эти дни я был на трибунах демократических митингов — у Моссовета, на Лубянке, у Белого дома. Выступал. Непрерывно давал интервью. Написал несколько листовок. На митинге 20 августа у здания Моссовета на Тверской я, в частности, говорил, что цель контрреволюционного переворота

«вернуть нас в туннель смерти сталинизма, снова надеть ярмо несвободы…

От нас зависит, избавимся ли мы, наконец, от дворцовых интриг и переворотов.

От нас зависит, отторгнем ли мы, наконец, волчьи законы существующей власти.

От нас зависит, обретет ли народ власть, которой его сегодня лишили, и покончим ли мы с угнетающим нас страхом, трусостью и приспособленчеством.

От нас зависит наше будущее и детей наших.

Сегодня мы спрашиваем, где Президент? Мы требуем дать возможность ему выступить перед народом, и тогда все будет ясно, кто есть кто.

Позор случившегося неописуем, стыд беспределен».

В эти дни не один раз разговаривал с Ельциным, отвечал на тревожные звонки из США, Англии, Германии. Знакомые и незнакомые люди как-то добирались до меня по телефону. Как мог, успокаивал их. В разговоре с Геншером спросил его, почему он не позвонит в МИД? «Мы хотим знать правду», — ответил Геншер.

Напряжение достигло предела. Москва оккупирована танками. Объявлено чрезвычайное положение. Заговорщики провозгласили себя руководством страны. Запрещены демократические газеты. Страна оказалась перед реальной угрозой гражданской войны. Приведу выдержку из одного из моих воззваний: «Организация и ход переворота доказывают: за ним не только военно-промышленный комплекс и государственно-бюрократические кланы старого Союза. За ним — крайняя реакция в КПСС, все еще живущая в психологическом поле перманентной войны против собственного народа, ненавидящая демократию».

21 августа мне позвонил Борис Николаевич и сказал, что Крючков предлагает ему, Ельцину, вместе полететь в Форос за Горбачевым.

— Тут какая-то провокация. Я прошу вас, — продолжал Ельцин, — полететь в Форос, хотя думаю, что Крючков с вами лететь откажется. Как поступим?

Я сказал, что у меня тоже нет желания лететь в Форос с Крючковым, тем более я жду телефонных звонков от Геншера, Бейкера, Брандта и Мейджера, о чем мне уже сообщили по телефону. Моя реакция Борису Николаевичу не понравилась. В конце разговора он буркнул:

— Ну, тогда пошлите кого-нибудь.

Позвонил Иван Силаев и, сославшись на Ельцина, спросил, кого включить в группу для поездки в Форос. Я назвал Бакатина и Примакова. Потом направили туда еще и Руцкого.

Крючков же в своих воспоминаниях дает другую версию событий, совершенно противоположную. Он утверждает, что ему позвонил Ельцин и предложил полететь в Форос за Горбачевым вместе с ним, Ельциным. Он, Крючков, отказался, поскольку заподозрил провокацию, имеющую цель его арест. Лжет, конечно, Крючков.

Возвращение Михаила Сергеевича из Фороса я видел по телевидению. На лице усталая улыбка. В легкой куртке. Увы, он с ходу сделал серьезную ошибку. В это время шло заседание Верховного Совета РСФСР, где его ждали. Ехать туда надо было сразу же, в том же одеянии, в котором сошел с трапа самолета. Я уверен, его бы встретили со всеми почестями, которые положены Президенту СССР, да еще заложнику предателей. Но Михаил Сергеевич приехал на заседание через день, настроение уже было не в его пользу. Это было жалкое зрелище. Завязался какой-то бессмысленный спор. Ельцин вел себя как победитель. Горбачев же произнес речь, которую мог бы произнести и до мятежа. Ничего конкретного, обтекаемые фразы, ни оценок, ни эмоций. Не знаю, кто ему помогал в подготовке этой речи, возможно, он и сам ее сочинял, но она была вялой и сумбурной. А люди ждали жестких оценок, политической воли в намерениях и благодарности за мужество, проявленное москвичами. Ни одной фразы о собственных ошибках, хотя бы кадровых, а самокритичность в создавшихся условиях была бы очень уместной. К нему еще не пришло осознание, что в августовские дни 1991 года испарились многие идеологические галлюцинации. Он не смог уловить, что прилетел уже в другую страну, где произошли события исторического масштаба.