Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

1987 год, последний год жизни Мухи, был одним из самых отвратительных в истории Советской России. Все как-то замерло. И жизнь стала еще более невыносимой. Материально и морально. Карточки, правда, не вводили. Но работающим москвичам уже давали талоны на заказы в определенный продмаг. А в провинции, по слухам, продукты вообще исчезли из открытой продажи.

К власти пришел молодой Горбачев. Но после генсека Андропова, который все два года правления был при смерти, а особенно после Черненко, опять же полутрупа, к тому же самого бездарного и бесцветного «вождя» из брежневской команды, люди уже ни на что не надеялись.

Вовек не забуду, как Черненко показали в последний раз по ТВ в день очередных выборов.

…Небольшой зал, видимо в Кремлевской больнице – имитация избирательного участка – посередине урна для голосования. Поодаль несколько пожилых людей с озабоченными лицами. Не то помощники, не то врачи. Дверь открывается, и входит совсем уже дряхлый Черненко. Выглядит диковато. В пальто, надетом, как мне показалось, прямо на пижаму, и явно в домашней обуви. По-моему, в тапочках. Неверным шагом подходит к урне, опускает бюллетень, идет автоматом обратно к двери. Но на пороге оборачивается, делает неопределенный жест рукой, вроде машет на прощание и говорит слабым, страдальческим голосом: «Все хорошо…» Какой-то трагифарс.

Казалось, весь народ впал в летаргический полусон. И верхи и низы.

Я во всяком случае не помню в ту пору даже шевеления. А ведь после смерти Сталина ощущались не только шевеления, но и явные тектонические сдвиги: XX съезд, разоблачивший злодеяния сталинского режима; XXII съезд, продолжавший развенчание тирана и его наследников.

Даже в годы брежневщины ни на минуту не прекращалось шевеление-брожение. И не в одних умах, но и в реальной жизни.

Чего стоил один только журнал «Новый мир», возглавляемый Твардовским. Каждый номер этого ежемесячного журнала был для нас событием. Начать с того, что еще при Хрущеве «Новый мир» «дал путевку в жизнь» – выражение моей молодости – Солженицыну; напечатал его, быть может, самое сильное произведение «Один день Ивана Денисовича» и еще несколько рассказов-шедевров. Но и в пору брежневского застоя читатели «Нового мира» – а его читателями стала вся Россия – буквально в каждом номере знакомились с новыми значительными именами и с новой значительной литературой.

Годами ждешь автора, который поразит тебя, годами ждешь романа, повести, очерка, которые «тронут твое сердце», как сказал уже забытый немецкий писатель Генрих Бёлль. Ждешь и так и не дождешься. А в 1960-х при Брежневе в «Новом мире» напечатали и «Театральный роман» фактически запрещенного Булгакова, и «Люди, годы, жизнь» обруганного и оболганного Эренбурга. И «крамольные» книги таких еще неизвестных или малоизвестных авторов, как Федор Абрамов – роман «Две зимы и три лета», как Чингиз Айтматов – роман «Буранный полустанок» или «Созвездие Козлотура» Фазиля Искандера, как роман «Хранитель древностей» Домбровского, как городские повести Ю. Трифонова, как «Знак Ост» В. Семина, как повесть К. Воробьева «Мы убиты под Москвой» или повесть Василя Быкова «Мертвым не больно», как рассказы Шукшина, как «Районные будни» Дороша, как «деревенские очерки» Бориса Можаева, Черниченко, Стреляного, как блестящая публицистика М. Лившица.

Даже тогдашние передовые экономисты – Лисичкин, А. Бирман, Н. Петраков – пробились на страницы этого литературного журнала , что было в ту пору совершенно невероятно.

Наконец, «Новый мир» Твардовского воскресил традиции русской литературной критики XIX века, которая наряду с великой русской литературой формировала сознание людей. А ведь известно, что в 1940–1950-х годах место критиков Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Писарева заняли «критики» уровня Ермилова – Кирпотина, а то и еще хуже. Перечислять талантливых критиков – авторов «Нового мира» – не стану. Скажу только, что многие литературоведческие работы В. Лакшина читались с не меньшим интересом, чем хорошая проза.

Да и самиздат не давал нам пасть духом. Кто не прочел тогда «Колымских рассказов» Шаламова? Или «Теркина на том свете» Твардовского? Или «Прогулки с Пушкиным» Синявского? Кто не прочел Буковского, Горенштейна, Владимова? Кто не прочел Амальрика? Или романы Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус»? Кто не подержал в руках листиков папиросной бумаги, на которых печаталась смертельно опасная «Хроника текущих событий»? Честное слово, не знаю, смогли бы прекрасные профессионалы из «Новой газеты» так же четко и умно формулировать факты протеста, о которых сообщалось на листках, как их формулировали безвестные смельчаки в «Хронике…».

А большой поэт Борис Слуцкий? И его стихи тогда хорошо знали, хотя их почти не издавали. И что важно: знали не только постоянные посетители ЦДЛ (Центрального дома литераторов), но и армия молодых мэнээс (младших научных сотрудников) из многочисленных, по всей России раскинутых научных институтов, большей частью военных.

А почти неведомый доселе жанр политической песенной поэзии, так называемой авторской песни? Наши барды с гитарами? Гениальный Окуджава? И столь же гениальный Высоцкий?

Не надо недооценивать и молодых послевоенных поэтов, пусть не столь крупных, но зато уж совсем не таких верноподданнических, как поэты 1930–1940-х: Евтушенко, Вознесенского, Ваншенкина, Винокурова.

А кино? Созвездий таких лент, как в 1960-е, я что-то не припомню.

А Бульдозерная выставка? А квартирные выставки?

Все это закончилось в конце 1970-х годов. А может быть, в тот день и час, когда покинул страну юный Бродский. Или когда «вурдалачья стая» изгнала Твардовского из «Нового мира». Или немного раньше, когда похоронили Илью Эренбурга. Кто знает, что стало рубежом, роковым днем, точкой невозврата…

Повторюсь: люди вокруг меня впали в оцепенение. Многие уехали за рубеж. Очень многие сидели на чемоданах. И отнюдь не диссиденты. Диссидентов, даже потенциальных, уже давно выдавили из страны.

Была и еще одна непривычная, поражавшая меня примета того времени, – разобщенность людей.

Но вот умерла Муха. Не актриса, не писательница, не диссидентка. Вообще не публичный человек. Муха, сроду не имевшая ни чинов, ни званий, ни орденов, ни лауреатских значков.

И что же? В ритуальный зал больницы, куда ее в новогоднюю ночь привезли с обширным инфарктом и где она скончалась, пришло невероятно много народа.

Пришли школьные друзья, институтские друзья. Сослуживцы. Бывшие сослуживцы. Друзья старых друзей. Новые друзья…

Конечно, я знала, что у Мухи был особый дар дружбы. Скорее дар сопереживания. Она умела слышать других людей. Хранить их секреты. Искренне сочувствовать. С ней делились даже тем, что от других тщательно скрывали.