Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Ну а теперь об уходе Слуцкого в немоту, о поэте, который перестал писать стихи за восемь лет до своей кончины.

Конечно, причины немоты были и чисто физиологические, как говорили во времена оны. Прежде всего последствия войны – тяжелая контузия и множество ранений. Б. А. страдал бессонницей, не спал месяцами. Никакие снотворные не помогали. Слуцкий, безусловно, был больной человек.

Добавим к этому и моральные муки, связанные со жгучей семейной тайной – наличием двоюродного брата, главы израильской разведки.

Всем этим можно объяснить и душевную депрессию, и нежелание видеть людей, и даже многие странности.

Но, живя несколько лет в семье брата вдали от Москвы, Б. А., по свидетельству домашних, был в здравом уме и твердой памяти, воспитывал маленького племянника, тревожился по поводу своих денежных дел – словом, вел себя как вполне здоровый человек. Но почему же он за эти восемь лет не написал ни строчки? Почему?

И тут я хочу вернуться к теме «поэт-колдун».

Кончилась эпоха Блока, и поэт умер. Кончилась эпоха Маяковского, и поэт «поставил точку пули на своем конце». А в 1970-х кончилась эпоха Бориса Слуцкого, и он… замолк.

Не забудем, Слуцкий начал писать стихи в 1930-х годах, когда наше с Б. А. поколение еще верило, что «отблеск костра» (слова Ю. Трифонова), который разожгла Октябрьская революция, светит людям, помогает им избрать верный путь. Слуцкий писал стихи и в 1950–1960-е. Тогда, вернувшись с фронта, он помнил, что Советский Союз спас Европу да и весь мир от германского фашизма. Он писал стихи еще и в 1970-х. Наверное, надеялся, что в советском строе все же заложены некие витальные силы и страна способна к обновлению. Но генсеки менялись, а строй оставался прежним, «реальным социализмом». И колдовство кончилось. Слуцкий перестал писать стихи…

Умер Слуцкий в 1986 году, не дожив даже до семидесяти лет – средней продолжительности жизни мужчин в России. Не дожил он и до первых плодов горбачевской перестройки.

Не так давно, а именно в августе 2014 года, сидя в Красновидове под старой яблоней вдвоем с хорошей знакомой, хотя и совершенно других взглядов, чем я, но любящей литературу, я вдруг ни с того ни с сего произнесла строчки Слуцкого:

И знакомая, даже как-то удивленно поглядев на меня, сказала: «Но ведь это гениальные стихи». Повторила за мной четверостишие. И опять сказала: «Гениальные стихи. Чьи они?»

Я подумала, если моя знакомая, профессиональный литератор, совсем не знает Слуцкого, то зачем я все это написала? Зачем написала о буднях поэта, о его беспросветной жизни? Не лучше ли было просто процитировать как можно больше его стихов? А может, еще лучше выбрать двадцать пять стихотворений и по примеру Пастернака в «Живаго» поместить их вместо этого очерка?

Но отказалась я и от этой мысли.

Пусть будет так, как написалось. И с надеждой, что кто-нибудь продолжит работу покойного Ю. Болдырева, душеприказчика и преданного друга Б. А.

P. S. 24.02.2016 «Новая газета» отметила тридцатилетие со дня смерти Бориса Слуцкого. Напечатала о поэте статью Н. Вишневского, из Нью-Йорка.

Рада, что, говоря о Слуцком, Вишневский понимает, о фигуре какого масштаба идет речь.

Еще больше рада тому, что, общаясь с Иосифом Бродским, они говорили о том, что Слуцкий не менее самого Бродского достоин звания главного поэта эпохи. «По многим поэтам, – пишет Н. Вишневский, – у нас были разногласия с Иосифом, но Слуцкого он считал самым значительным из новых русских поэтов и многие стихи шпарил наизусть».

И далее: «В поэзии мы сходились с ним на Баратынском, Слуцком… Бродском. Я и теперь не знаю, кого из двух последних люблю больше и кого ставлю выше как поэта».

Да и подзаголовок статьи Н. Вишневского меня вполне устраивает: «30 лет без классика советской и русской поэзии Бориса Слуцкого, но с его стихами».

Похоже, что время и впрямь все расставляет по своим местам.

Лев Владимирович Гинзбург – для меня Лева Гинзбург – прожил свою не такую уж долгую жизнь при тоталитарном строе, а любой тоталитарный строй в XX веке имел свой точно выверенный эталон героя или хотя бы настоящего мужчины.

Настоящему мужчине надлежало быть высоким, статным, мужественным, широкоплечим, голубоглазым и русоволосым. А по характеру – несгибаемо-жестким, даже жестоким, и решительным. И обязательно спортивным.

В Советском Союзе в 1970-х такой характер назывался «русский характер», а такая внешность – «русская внешность» или «славянская внешность». В нацистской Германии 1930-х – «арийский характер» и «арийская внешность».

И не надо удивляться, что образы героев при социализме и при нацизме почти совпадали. Оба движения, и нацистское, и коммунистическое, сформировались в эпоху повального увлечения Ницше и его «находкой» – «белокурой бестией». Ницше повлиял и на основоположника пролетарской литературы Максима Горького, и на будущего коллаборациониста, эстета Кнута Гамсуна, повестями которого в мое время увлекались и в СССР.

Трудно себе представить, до какой степени весь облик Льва Гинзбурга не соответствовал этому эталону героя. Лев был очень маленького роста, с очень короткой шеей, так что временами смахивал на горбуна. Маленькие ручки и короткие ножки свидетельствовали о его щуплости и, так сказать, неприспособленности ни к спорту, ни к грубому мужицкому труду.

Ко всему прочему, в паспорте у Льва Гинзбурга стояло роковое слово «еврей». А после 1945 года, когда Гинзбург начал свою самостоятельную жизнь, слово «еврей» в паспорте в Москве было почти столь же опасно, как «желтая звезда» на пиджаке в 1930-х в Берлине. Подчеркиваю, на пиджаке и в Берлине – еще не на лагерной робе.

Правда, Лев Гинзбург был блистательным человеком, талантливым, умным и остроумным. И обладал редким даром – умением смеяться над собой. Но какое дело было до всего этого властям в чиновничье-бюрократическом, до ужаса мрачном и до зевоты скучном государстве, именовавшемся Страной Советов?

Ни малейшего шанса преодолеть «пятый пункт» в СССР у Льва Гинзбурга, увы, не было. Он не мог стать ни великим математиком, ни великим физиком, дабы его в будущем использовали для создания нового оружия. Не одарила природа Льва и сверхъестественным музыкальным талантом – он явно не был ни вторым Эмилем Гилельсом, ни вторым Давидом Ойстрахом. Хорошо еще, что Гинзбурга как участника войны против милитаристской Японии приняли в МГУ, на филологический факультет, где он начал изучать немецкую литературу.

Дальнейший путь был ему, по-моему, предначертан самим еврейским богом по имени не то Иегова, не то Ягве… Лев Гинзбург должен был стать скромным учителем немецкого языка в школе. Жениться на тишайшей девушке, тоже учительнице. И тихо жить-поживать на своей Сретенке в родительской квартире, кажется, на первом этаже.