Людмила Черная - Записки Обыкновенной Говорящей Лошади

Даже после ГКЧП в непосредственной близости от Ельцина сидел Полторанин и его дружки – сугубо реакционные господа.

В то время, когда команда Гайдара пыталась вернуть страну в цивилизованный мир, Полторанин и другие подобные «идеологи» тащили народ в Средневековье. А интеллигенция молчала. И Церковь молчала, хотя религия нацистов – язычество.

Нет, обо всем этом я писать не стану. Этой темы нельзя касаться вскользь.

Вернусь лучше к своим «баранам». К повседневной жизни человека в конце 1980-х и в начале 1990-х. Расскажу, как мы с мужем выживали.

Прежде всего надо признать, что как-то незаметно и без того темная, запущенная Москва превращалась просто-таки в ад кромешный.

И тут я должна передать слово сыну.

Сын приехал в Москву в первый раз после одиннадцати лет вынужденной эмиграции и ужаснулся, увидев город и наше с мужем житье. Помню сцену в Шереметьеве: багаж Алика и его соавтора Виталия Комара отправили по ошибке в Лондон. И нам всем – и приехавшим, и встречающим – пришлось просидеть несколько часов в аэропорту, дожидаясь их чемоданов. Мы с мужем повели Алика в ресторан. Сперва приятно удивились, когда нам принесли заказанную курицу и чай. Но сын есть и пить отказался. И я вдруг увидела, что ресторанная курица грязно-серая, а чай подан в граненом, жирном на ощупь стакане и почему-то мутный. Таково было обслуживание в международном аэропорту.

Позднее сын вспоминал, что Москва в тот его приезд, да и в последующие несколько приездов в 1990-х, была чудовищно угрюмой, грязной, темной и до предела запущенной, а наш кооперативный дом Академии наук, который мы всегда считали весьма шикарным, казался совершенно опустившимся.

Под влиянием разговоров с сыном и я вспомнила, что в 1990-х в нашем подъезде, и не только в подъезде, ночевали бомжи, в лифтах пахло мочой, а стены на лестнице были исписаны граффити. Сын еще добавлял, что на нашей лестничной площадке большими буквами было выведено: «Я ненавижу себя и хочу умереть». И подпись: «Серый».

Но хватит о доме. Напрашивается вопрос: почему мы не умерли с голода?

Карточек тогда, слава богу, не ввели. Ограничились талонами на заказы. Пенсионерам их давали по месту жительства, остальным – на работе. Правда, питаться на одни талоны было очень трудно. Но каждая семья имела к тому времени и свои особые источники снабжения. Иногда таким источником являлась какая-нибудь родственница – продавщица гастронома, еще лучше подавальщица в столовой какого-нибудь важного главка.

В нашем с мужем случае, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Муж тяжело болел, и ему как доктору наук в системе Академии наук были положены спецобеды в столовой, находившейся в двух шагах от нашего дома, на Ленинском проспекте.

Спецснабжение в Академии наук было построено по тому же принципу, что и снабжение партийной верхушки, пользовавшейся знаменитой «кремлевкой». Академики и членкоры получали щедрые пайки плюс талоны на обеды. И на столовой, и на помещении для выдачи пайков не было ни вывесок, ни каких-либо других опознавательных знаков. Зато внутри все было тщательно расписано. Каждый знал свое место.

Наивысшую ступень на той иерархической лестнице занимали получатели спецпайков. Ниже стояли обладатели обеденных талонов, обедавшие в спецстоловой. У них появилась своя привилегия: благодаря общим трапезам они могли общаться и друг с другом, и с боссами из Президиума Академии наук. Меньше всего ценились такие, как я, бравшие обеды на дом. И нам давали это почувствовать.

Впрочем, меня это не волновало. Сами обеды были выше всех похвал: продукты – доброкачественные, повара – хорошие. Порции – вполне нормальные. И не возбранялось взять хоть пять вторых. Словом, никакого сравнения с «литерными» обедами, которые я получала в голодные военные годы, работая в ТАССе.

И, кроме всего прочего, я еще имела возможность наблюдать за нравами в академической кормушке. Ведь в том же помещении, куда я приходила со своими судками-кастрюльками, было еще окошко, из которого время от времени появлялись большие и малые пакеты – академические спецпайки.

Вот как все это происходило.

В большой комнате было всегда полно народа. Жарища страшная. Топили тогда в Москве, слава богу, хорошо. Да и из кухни шел жар. Раздевалка, конечно, отсутствовала. Паримся в шубах и в зимних сапогах. Очередь в кассу. Очередь в коридорчик, ведущий непосредственно на кухню. Из кухни время от времени выходит повар в халате и в поварском колпаке – сперва вручаешь ему чек из кассы и свои судки, потом он передает тебе судки с обедом. Иногда из кухни выносят и подносы с пирожками. Пирожки с капустой продают всем, без различия чинов и званий. Шум. Оживленный говор.

Но вот дверь на улицу распахивается, и в проеме появляется Дама – может быть, жена знаменитого академика, а может, супруга какого-нибудь важного хмыря из Президиума. Кто знает. Минуту Даму все разглядывают, а она шествует прямиком к окошку, где выдают спецпайки. Иногда ее сопровождает мужик – персональный шофер. И вот тут-то и происходит окончательный оценочный акт. Из окошка выглядывает главная персона этого спецзаведения, крашеная тетка по имени Лия Сергеевна. Окинув беглым взглядом вновь прибывшую, Лия сразу определяет «ху ис ху» и в соответствии с этим либо привстает и улыбается льстивой улыбочкой, либо изображает на своей физиономии кисло-сладкую полуулыбку, а иногда и просто гримасу…

Однако во всех случаях из окошка вылезают большие и малые пакеты, завернутые в оберточную бумагу и перевязанные бечевкой. Вожделенный спецпаек.

Непосвященным вроде меня не дано знать, что находилось в пакетах дам, которых Лия встречала широкой улыбкой, а что в пакетах других дам, не удостоенных этой улыбки. То есть не дано знать самого сокровенного. Ведь от содержимого пайка зависело не только питание академического семейства, но и семейный престиж! А семейный престиж куда выше пайковой колбасы и даже пайковой осетрины горячего копчения!

Впрочем, под конец рабочего дня и я, постоянная посетительница, могла получить от Лии кое-что из спецпайка. Обычно голову или хвост сильно соленой горбуши, выдававшей себя за семгу. Или же урвать зимой два-три свежих (парниковых) огурца. Но сие уже граничило с чудом.

Однако все это великолепие с Лией Сергеевной, хорошими обедами и пирожками продолжалось до 1 января 1993 года.

1 января жизнь моя в корне поменялась.

1 января 1993 года скончался муж, с которым мы прожили полвека.

Когда умирает близкий человек, все остальное кажется не стоящим внимания. Остается одно чувство – чувство вины перед ним. Чувство вины за то, что ты жив, а его уже нет.