Игорь Ефимов - Статьи разных лет и список журнальных публикаций

Миллиарды и миллиарды новых трат в условиях сурового мирового финансового кризиса — легко ли пойти на это?

В России, где зима длится дольше и температуры воздуха ниже, чем в Америке, проблема обледенения самолетов стоит еще острее. Я вправе надеяться на то, что российские пилоты и администраторы скорее заинтересуются моей теорией, чем американские. Но все же, дорогой читатель, нам не приходится ждать скорого повышения безопасности полетов. Все, что мы — пассажиры и пилоты — можем пока сделать: внимательно следить зимой за погодными условиями в месте взлета и посадки нашего рейса и — если уж очень дорожим жизнью — отказываться от полета, когда эти условия приводят к внешнему обледенению самолета.

Опубликовано в журнале: «Нева» 2011, № 1

Если бы студенты профессора Лосева в Дартмутском колледже узнали, как он любил всякое озорство и шкоду в свои юные годы, ему нелегко было бы поддерживать дисциплину во время занятий. Они могли бы для начала улечься на полу аудитории и в ответ на его протесты напомнили бы ему, как он сам с приятелями в морозный вечер разлегся так же на тротуаре Невского проспекта просто потому, что “захотелось прилечь”. [15] Лев Лосев. Меандр. М., 2010. С. 282. А потом стали бы “водить хоровод, играть в “каравай”с приседаниями и вставанием на цыпочки”. [16] Там же. С. 232. Или нарядились бы “в сапоги и рубахи навыпуск… и, усевшись на пол в кружок… стали хлебать квасную тюрю из общей миски деревянными ложками, распевая подходящие к случаю стихи Хлебникова”. [17] Там же. С. 280. Или устроить “состязание поэтов”, в котором проигравший должен был носом толкать спичечный коробок по поверхности стола несколько кругов. [18] Вадим Нечаев-Бакинский. Интернет.

В своих воспоминаниях, опубликованных посмертно [19] См. примеч. 1. , Лосев так объясняет увлечение футуристами, обэриутами, Хлебниковым: “…лучше через будетлянство и кубофутуризм добраться до Ахматовой и Мандельштама и всего остального, чем любой другой путь. Русский футуризм заражал приобщавшихся воинственностью, установкой на эпатаж, то есть необходимыми душевными качествами, а русский формализм (как теоретический сектор футуризма) обеспечивал универсальный подход, метод, систему. Итак, от Маяковского шли к Хлебникову и Крученыху, а затем назад уже через Заболоцкого и обэриутов, то есть приобщаясь к наивысшей иронии и философичности, какая только существовала в русской культуре”. [20] Лев Лосев. Меандр. С. 280.

Когда я читал эти строки, у меня возникало впечатление, что пером Лосева двигала уже профессорская привычка искать объяснения всему происходящему через привычные литературно-филологические категории. На самом деле — я уверен — детское и юношеское озорство есть самый естественный порыв-прорыв к реализации жажды свободы, живущей в каждом человеке. В сталинской России начала 1950-х решетки несвободы были протянуты в самые сокровенные уголки человеческого существования — поэтому и попытки вырваться из этой несвободы могли принимать самые причудливые формы.

В компанию молодого Лосева входили дерзкие оригиналы из Ленинградского университета: Михаил Красильников, Юрий Михайлов, Александр Кондратов, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Леонид Виноградов. Среди их любимых развлечений были участие в праздничных демонстрациях 7 ноября и 1 мая (с выпивкой до, во время и после, с теоретическим “обоснованием”, сочиненным Уфляндом: “Сиденье дома в дни торжеств / есть отвратительный, позорный жест”), походы на футбольные матчи (с выпивкой), чтение вслух стихов в чьем-то доме (с выпивкой), просто выпивка — но, как правило, с выбрасыванием из окна старинной вазы, пишущей машинки или даже самих себя. Один юный последователь группы погиб, пытаясь повторить подвиг Долохова, Михаил Еремин, попытавшийся выйти за новой бутылкой через окно бельэтажа, вернулся с костылями на всю жизнь.

“Однажды Виноградов и Уфлянд плелись за своей широкоплечей красавицей, в которую были оба влюблены, через Троицкий мост. “А я для тебя в реку прыгну“, — неожиданно сказал Виноградов и прыгнул (в ледяную весеннюю Неву, с высоты примерно двадцати метров). Маленький Уфлянд тут же полетел за ним в развевающемся пиджачке, крича: “Леха, подожди меня!”Наталья вышла за прыгнувшего первым”. [21] Там же. С. 283.

У Бунина в “Окаянных днях” есть интересный эпизод. Летом 1917 года он принимает участие в заседании русско-финской комиссии, обсуждающей порядок предоставления независимости Финляндии. Вдруг врывается группа футуристов во главе с Маяковским и начинает расхаживать по залу, громко выкрикая: “Долой! Долой!” В стране объявлена свобода слова, и никто не знает, что можно и чего нельзя делать с хулиганами, по-своему реализующими эту свободу. В какой-то момент Маяковский наклоняется к окаменевшему Бунину и спрашивает негромко: “Вы меня очень ненавидите?” Потом продолжает дебош. Похожая сцена описана Лосевым: главарь их компании, Михаил Красильников, на футбольном матче кричит во все горло “су-у-ука!” судье независимо от того, в чьи ворота тот назначает штрафной. “Соседи по трибуне поглядывали на него с удивлением и даже с испугом: может сумасшедший? А он просто любил эти просветы воли — ходи где хочешь, ори что хочешь”. [22] Там же. С. 233. Но когда он попытался во время демонстрации 7 ноября 1956 года орать “Свободу Венгрии!”, “Утопить Насера!”, власти расслышали и услали его в мордовские лагеря на четыре года.

Если согласиться с тем, что футуризм есть ответвление анархизма в поэзии, эти две сцены обретают внутреннюю связь: главное — иметь возможность орать “долой!”, “сука!” и не быть обремененным необходимостью объяснять, что именно и ради чего ты ниспровергаешь. Но чудится здесь, в юношеском озорстве этой компании, еще и попытка нащупать, возродить, своей дерзостью узаконить то, что мы находим в исторической жизни столь многих народов: карнавал, маскарад, ряженых на святках, скоморохов на ярмарках. Потому что тяжело человеку жить день за днем под гнетом сотен “нельзя”, тяжело быть кирпичиком в здании социального неравенства — и тем, кто внизу, тяжело, да и тем, кто наверху, ненамного легче. Вырваться хотя бы на несколько часов, на несколько дней праздника — такое облегчение!

Единственное возможное спасение от этой несвободы — игра. Так называемая “борьба за освобождение” не спасает. Ведь, вступая в борьбу, ты просто пытаешься заменить старые, надоевшие формы гнета новыми. Во всем творчестве Лосева — и в поэзии и в эссеистике — не найдем мы призыва к какой бы то ни было борьбе. “Я был достаточно смышлен, чтобы понять смолоду, что рожден в стране тотальной несвободы и что на моем веку еще не рухнет бюрократическая тирания… Опыт предыдущих поколений учил, что все революции тщетны, что насилие рождает насилие, а зло — зло. Я всем сердцем понял, что печься о счастье дальнего от тебя, полагать себя знающим, что для другого благо, а что зло, — от лукавого, что задача человека — сохранить неопоганенной свою живую душу, стараясь делать добро ближним своим… А мечтательность рисовала отрадные картины, как прожить свою жизнь с достоинством”. [23] Лев Лосев. Закрытый распределитель. Ann Arbor, 1984. С. 38–39.