Игорь Ефимов - Статьи разных лет и список журнальных публикаций

Вот именно, что “мечтательность”. Реальное же существование было устроено так, что даже напечатать стихотворение своего друга про буксир в детском журнале “Костер”, где Лосев работал редактором, превращалось в акт борьбы , коли имя этого друга было Иосиф Бродский. А прочитать новые стихи своего современника и передать машинописные странички следующему любителю поэзии объявлялось деянием уголовно наказуемым. Как и писание и распространение собственных стихов, еще не получивших официального одобрения. Казалось, все усилия системы были направлены именно на то, чтобы лишить человека возможности “прожить с достоинством”. И Лосев со вздохом признавал победу системы: “Хоть и придумана российская форма неучастие во лжи , а все равно, хоть ты синхрофазотрон проектируешь, хоть окурки из красного уголка выметаешь, но если ты сознательная тварь и молчишь, значит молчанием своим участвуешь во лжи, и рабское клеймо — на тебе”. [24] Там же. С. 37.

Для таких, как Лосев, эмиграция оказывалась не просто окошком в новую жизнь — она была единственно возможным путем спасения. И в 1976 году он уехал с семьей в Америку через тоненький дипломатический туннель, проложенный добрыми американскими законодателями Джексоном и Вэником, в толпе других беглецов, получившей название “третья волна русской эмиграции”.

Лев Владимирович Лифшиц родился 15 июня 1937 года в Ленинграде в семье известного литератора Владимира Александровича Лифшица. Талантливый и самобытный поэт Лев Лосев появился на свет сорок два года спустя, когда журнал “Эхо” (Париж, редакторы Владимир Марамзин и Алексей Хвостенко) опубликовал первую подборку его стихотворений. К этой подборке Бродский написал короткое послесловие, в котором были такие слова: “Стихи А. Лосева — замечательное событие отечественной поэзии, ибо они открывают в ней страницу дотоле не предполагавшуюся… Лосев — поэт сдержанный, крайне сдержанный… Его сдержанность — это система, и система столь же психологическая, сколь и стилистическая. Традиционность его строфики сама суть дань этой сдержанности, ибо традиция часто лишь благородное имя маски”. [25] Эхо. № 4. 1979. С. 66–67.

Четыре года спустя мне довелось слушать выступление поэта Лосева на литературной конференции в Милане, созванной журналом “Континент” (Париж) и его главным редактором Владимиром Максимовым. Прочитанные там стихи привели меня в такой восторг, что после выступления я бросился обнимать автора и сразу предложил ему издать их отдельной книгой в недавно основанном мною издательстве “Эрмитаж”. Сборник вышел в 1985 году под названием “Чудесный десант”. Два года спустя появился второй — “Тайный советник” (1987). Поэт Лосев был замечен и признан любителями русской поэзии по обе стороны границы. Почти все рецензии на его стихи были положительными, хотя и с тем же легким оттенком удивления, как у Бродского, — “откуда взялся?”.

Во втором сборнике есть стихотворение “Памяти поэта”. В него трижды вплетена строфа, сочиненная малоизвестным дореволюционным поэтом Константином Льдовым: “Вся сцена, словно рамой, / окном обведена / и жизненною драмой / таинственно полна”. [26] Лев Лосев. Тайный советник. Tenafly, 1987. С. 37. Думается, цитата эта выбрана Лосевым не случайно. Его собственная поэтика имеет сходство с искусством фотографа, кинооператора. (Один раздел в книге так и назван — “Урок фотографии”.) Берется, казалось бы, заурядная бытовая картинка, но глаз художника выстраивает такой “кадр”, что быт “таинственно наполняется жизненной драмой”. Недаром уже в первом его сборнике многие стихи или строки посвящены изобразительным искусствам. Тут и “Подписи к виденным в детстве картинкам”, и “Инструкция рисовальщику гербов”, и “отсырелый пейзаж Писсаро”, и “К моему портрету, нарисованному моим сыном Дмитрием”, и Вермеер “В амстердамской галерее”, и “Истолкование Целкова”.

Впечатление от стихов Лосева чем-то похоже на впечатление, с которым выходишь из эрмитажного зала малых голландцев. Но его пейзажи и натюрморты лишены какой бы то ни было роскоши и красочного блеска. Вот начало стихотворения “Натюрморт”, заполняющего прямоугольную рамку: “Лучок нарезан колесом. Огурчик морщится соленый. Горбушка горбится. На всем грубоватый свет зеленый”.

Однако это пристрастие к зримым образам ничуть не приближало меня к раскрытию тайны поэзии Льва Лосева. Я должен был прочесть эти стихи много раз — как издатель, как наборщик, как корректор, но “жизненная драма”, содержавшаяся в них, оставалась для меня такой же “таинственной”, как и при первом прочтении. Впоследствии мне довелось прочесть много критических откликов на лосевские сборники, сделанных его собратьями по цеху — другими поэтами, и некоторые “разгадки” показались мне заслуживающими внимания. Приведу здесь те, что сохранились в моем архиве.

Алексей Татаринов ( Бахыт Кенжеев ):

“Спокойствие поэта Лосева — лишь одна из нот его нервной, дисгармоничной, мятущейся книги. На ее протяжении он преодолевает позднее ученичество стихов “об искусстве“… преодолевает соблазны модернистской расхристанности и чрезмерной очевидности… Результат — в лучших стихотворениях “Чудесного десанта”— блестящий сплав лирики и сарказма, душевная и творческая зрелость”. [27] Русская мысль. 15.11.1985.

Михаил Айзенберг :

“Как профессионал-филолог Лосев понимает, что нельзя придумать новую поэзию, но можно создать нового автора: можно изменить речевое поведение… Ослышки и каламбуры, контаминации, полуанекдотические детали заведомо не претендуют на высокие значения… Многие его вещи можно принять за пародию на те стихи, которые мог бы писать Лосев, если бы не был так образован и так склонен к рефлексии”. [28] Интернет.

Сергей Гандлевский :

“Чрезвычайно эластичные голосовые связки, ненарочитость манеры позволяют Лосеву без натуги говорить “о добре и зле. О нравственности. О природе знака“. Или солоно шутить, не впадая в гаерство… Лосев пишет на диковинном реликтовом наречии советского социального отщепенства, когда в разговоре уживаются ученость с казармой, метафизические раздумья со злобой дня, мировая скорбь с каламбуром… Этим языком Лев Лосев владеет в совершенстве…” [29] Интернет.

Дмитрий Быков :

“Лосев — поэт по преимуществу теплый, но настолько ущемленный и травмированный, настолько подавленный миром, в котором ему приходилось жить-выживать (он и писать-то смог, только покинув этот мир и переселившись в более комфортную среду), что эмоция прорывается в его тексты чрезвычайно редко. Там, где у Бродского в ледяной пустоте витийствует лирический герой, как раз очень даже полнокровный, живой и осязаемый, — там у Лосева в ледяной твердыне мира образуется спасительная лакуна пустоты; эта-то пустота и есть авторское “я“, со всех сторон стиснутое чужой плотью. Где герой Бродского упраздняет мир — герой Лосева упраздняет себя. Боль у Лосева слишком сильная, чтобы можно было даже помыслить о словесном ее оформлении, боль хроническая, прорывающаяся не в смысле слов, а в звуке”. [30] Новый мир. 2001. № 8.