Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

О том, до какой степени шаткой является общепринятая версия об «исчерпанности» функций «Треста» к февралю 1927 года, опирающаяся на вышеприведенную цитату из Менжинского, можно судить по тому, что в западных работах, вышедших до появления книги Льва Никулина, встречались утверждения о том, будто «Трест» изжил себя даже еще раньше. Так, автор вышедшей в 1960 году монографии о «Тресте» Джеффри Бэйли решение о сворачивании операции «Трест» возводит уже к маю 1926 года, к военному перевороту маршала Пилсудского в Польше. Он ссылается при этом также на заявление «евразийского» крыла об отходе от «Треста» в июне 1926 года [199] Geoffrey Bailey. The Conspirators (New York: Harper & Brothers Publishers, 1960), p. 82. . Но аргументация Бэйли неубедительна. Во-первых, «уход» евразийцев — хорошо просчитанная акция, не имевшая никакого отношения к «Тресту» как таковому и к его судьбе. Она просто отражала статус евразийства внутри эмигрантской общественной жизни. Практически все фланги эмигрантского политического спектра подвергли евразийцев остракизму. В частности, евразийцы были резко осуждены Врангелем, обеспокоенным стремительным ростом влияния их идеологии на молодых офицеров Белой армии. Разрыв евразийцев со «старшим поколением» развязывал «Тресту» руки для политического маневрирования в эмигрантской среде. Но если, с другой стороны, Бэйли прав и решение о закрытии «Треста» действительно было принято уже в мае 1926 года, то к чему нужна была вся деятельность организации на протяжении второй половины 1926 года? Для обоснования своей версии Дж. Бэйли ссылается и на иной факт. По возвращении Пилсудского к власти в результате майского переворота 1926 года он выразил неудовольствие по поводу того, что польская военная разведка чересчур доверяла информации, поступавшей по каналам «Треста». По его настоянию Генштаб запросил у руководителя «Треста» новейший мобилизационный план, разработанный на случай новой польско-советской войны. Якушев, наотрез отказавшийся от этого задания ссылкой на отсутствие контактов с соответствующим отделом штаба Красной армии, в конце концов затребовал огромную сумму в 10 000 долларов, которая и была ему обещана. Но мобилизационный план, который он представил спустя несколько месяцев, подтвердил худшие ожидания маршала Пилсудского: по его оценке, документ оказался чистой «уткой». Пилсудский тогда якобы отдал распоряжение о прекращении сношений польской разведки с «Трестом» [200].

В освещении истории «Треста» Дж. Бэйли занимает ярко выраженную «полоноцентристскую» позицию. Она четче всего выявилась в статьях бывшего полковника польской армии, начальника русской секции Второго отдела Генштаба Ежи Незбржицкого (Jerzy Niezbrzycki), после Второй мировой войны поселившегося в США и выступавшего в польской и русской эмигрантской прессе под псевдонимом Ричард Врага [201]. В богатой литературе о «Тресте» он был первым, кто пролил свет на роль, которую в деятельности «Треста» сыграли дезинформационные контакты с западными разведками. И все же значение для «Треста» контрразведывательной дезинформационной работы оказалось в этих исследованиях сильно преувеличенным за счет провокаторской деятельности, направленной против эмиграции. Преувеличением было в них и утверждение об особой прозорливости польских инстанций по отношению к МОЦР. Говорить о том, что МОЦР была обречена на смерть потому, что польская разведка уже в 1925 году стала испытывать сомнения в достоверности идущих от «Треста» сведений (как это делает Р. Врага), бессмысленно, так как, с одной стороны, в конце 1925 года — уже после загадочной истории с С. Г. Рейли — польский Генштаб высказал высокую оценку заслуг организации, наградив ведущих «трестовиков» (включая Якушева и Стауница) ценным именным оружием, а с другой, тесное сотрудничество поляков с «Трестом» продолжалось вплоть до разоблачения организации бежавшим на Запад Опперпутом.

Вопреки утверждениям о том, что «Трест» был обречен на смерть весной 1927 года и побег Опперпута лишь «ускорил» [202]ее неизбежное — в силу распоряжения главы ОГПУ Менжинского или в силу проницательности польской разведки — наступление, мы полагаем, что конец «Треста» произошел именно из-за предательства Опперпута.

Трудно судить, какое место здесь имели чисто идейные мотивы. Сотрудничество с ОГПУ с самого начала было и вынужденным, и спасительным для Опперпута, и невозможно определить границу между оказанным на него давлением и добровольно избранной, тщательно продуманной тактикой. Собственно, это и составляет наибольший психологический интерес во всей истории «Треста». Наряду с инстинктом самосохранения, Опперпутом двигало с 1921— 22 года и признание мощи новой власти, даже восхищение этой мощью. Он готов был оставаться лояльным постольку, поскольку у него не возникало сомнений в том, что чекисты одерживают верх над своими противниками, и поскольку в этой схватке ему была доверена ответственная, эффектная роль. Между тем на протяжении 1925–1926 годов он все более убеждался в том, что руководство предпочло бы видеть в нем простую пешку в многоплановой игре с белогвардейской эмиграцией и только по необходимости мирится с дополнительными прерогативами, выпавшими на его долю. Наделение Стауница новыми функциями в «Тресте» в результате формирования там «оппозиции» и то обстоятельство, что ныне он оказывался в непосредственном диалоге с Кутеповым, приводило его к осознанию неадекватности (не говоря уже об особой рискованности) отводимой ему в операции роли. Чем настоятельнее были просьбы Кутепова о встрече и чем чаще отказы в командировке за границу, тем яснее становился Опперпуту масштаб недоверия к нему со стороны чекистского руководства и тем более устрашающими потенциальные последствия этого. Сближение с М. В. Захарченко-Шульц и другими кутеповцами, прибывшими в СССР и препорученными его опеке, заставило его взглянуть на «белое дело» иначе, чем оно виделось ему во время Гражданской войны или савинковской эпопеи, а обострявшаяся тогда борьба в верхах кремлевского руководства способствовала формированию у него ощущения, что неизбежны крупные перемены во власти [203].

Мартовское совещание 1927 года с Кутеповым в Гельсингфорсе Менжинский рассматривал как испытание «Треста» на прочность. Нет оснований думать, что в глазах начальства «Трест» его не выдержал. Но для Опперпута события, последовавшие за совещанием, обнажили всю остроту трагических коллизий, во власти которых он оказывался. М. В. Захарченко привезла ему с совещания письмо:

Я был слишком огорчен, — писал Кутепов, — и странно поражен тем, что среди приехавших не оказалось Вас. Ваши верхи почему-то решили иначе. Я в восторге от Ваших организационных способностей… [204]