Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

После тех кошмарных разоблачений, которые мы узнали из дела Шульгина, из записок Оперпута, из процесса Бирка, разве возможно поставить какие-нибудь пределы большевицкой провокации? Теперь при всяком террористическом акте, особенно если он нужен был для чекистов в данный момент, невольно возникает предположение, что и тут имела место та поистине дьвольская система, которая раскрыта не совсем, но все же в достаточной мере. Если Шульгин, опытный старый политик, мог попасть в сети чекистской провокации, если он совершал то, что нужно было агентам ГПУ, то разве нельзя допустить, что и молодые неопытные люди, горящие жаждой мести, могли сыграть роль орудия в руках провокаторов. Кое-что говорит в пользу этого предположения. Прежде всего, очень знаменательно, что террористический акт был произведен, когда в сов. кругах выяснился, по существу, провал всего чекистского Шахтинского действия. Далее, очень симптоматично, что сообщение об этом акте было дано, однако, не сейчас после его совершения, только через несколько дней после того как в берлинских газетах появились сведения о покушении. По-видимому, и в большевицких кругах допускают здесь руку ОГПУ. Заслуживают внимания и некоторые другие подробности. Покушение было произведено в таком месте ГПУ, в бюро пропусков, где, по существу, никого из сколько-нибудь ответственных лиц и быть не могло. Радкевич хотел проникнуть к Менжинскому, но туда его не пустили. Если предположить, что о покушении чекисты были осведомлены, то это тоже характерный прием, при помощи которого провокаторы избавляются от неудобных разоблачений своих жертв. Повторяем, все это, конечно, догадки и предположения. Но они невольно возникают у всех, кто знаком с методами чекистского правления. Если весь Шах-тинский процесс был, по существу, яркой иллюстрацией метода провокации, то очень стильным эпилогом явилось бы провокационное покушение ОГПУ [489].

Со своей стороны, намекнул на причастность ОГПУ к диверсии и таинственный корреспондент С. П. Мельгунова из советской России, подписывавший свои письма именем «Кузьма» и, по всей видимости, являвшийся агентом советской контрразведки [490].

В своей финальной фазе траектория жизни Радковича представила собой, таким образом, «параллель» тому, что прошел его единомышленник, соратник, соперник и антипод Опперпут. Компрометирующие слухи, как выяснилось, преследовали мужа М. В. Захарченко и раньше, задолго до покушения на Лубянке. Гельсингфорсский корреспондент Сегодня, отец покойного поэта И. Савина, лично знакомый со многими из кутеповских добровольцев в Финляндии, сообщал, что скрытного, неразговорчивого Г. Н. Радковича подозревали в двойной игре, в близости к большевикам:

Ему бросали упреки, почему, мол, хождения в Москву, при его участии, часто оканчивались неудачами.

Надо думать, что смерть Радковича-Шульц опровергает эту клевету [491].

Террористические вылазки внутри России с тех пор сошли на нет, хотя добровольцы Кутеповской организации и позже просачивались через советскую границу [492]. Буквально в те самые дни, когда Радкович и Мономахов были в Москве и готовились к диверсии, другой член группы, действовавший под конспиративным именем Бубнов, составил отчет о своем трехнедельном пребывании в июне в советской России, в котором недвусмысленно заявил о бесперспективности боевых акций: «Мы эту игру не в силах провести в таком масштабе, когда она станет опасной для сов. власти, и результаты не оправдают потерь», — заявлял он, как бы вторя тому, о чем предупреждал Опперпут в Гельсингфорсе в мае 1927 года [493].

Память об акции Радковича и Мономахова быстро поблекла. И только В. А. Ларионов счел необходимым внести Радковича в анналы антисоветского сопротивления:

Русская молодежь, повинуясь зову долга, умела беззаветно умирать на полях сражений и с улыбкой становиться к стенке поддула чекистских ружей. Кому, как не этой молодежи, должен быть понятен и близок тернистый путь Канегиссера, Коверды и Конради, путь Марии Захарченко, Радковича и Петерса, смерть Соловьева и Шарина в лесах Онеги, скорбный путь Болмасова и Сольского… [494]

Включить в этот синодик и «чужака» Опперпута он в своей брошюре не решился. Но спустя четыре года, когда Чебышев выступил с первым историческим обзором деятельности «Треста», Ларионов послал ему письмо (выдержку из которого Чебышев привел без имени адресанта) с доводами, решительно опровергающими теорию о провокаторской работе Опперпута после побега в Гельсингфорс:

Он, без сомнения, убит. Ведь он был главным действующим лицом в нашей боевой группе. Мысли и план взрыва дома сотрудников КРО принадлежала ему. Меня именно он инструктировал в походе на Петербург. Это он дал мне список советских учреждений на предмет взрыва. В этой записке под номером первым стоял: «Пленум ленинградского совета». № 2 — Центральный партклуб (Мойка), районные клубы, организации безбожников, школа национальных меньшинств и т. д. и т. д. Взрыв Пленума был бы плохой услугой ГПУ, а ведь мы были в прихожей здания оперы нардома, где собрался пленум. И только малочисленность группы (нас было трое) и слабость бомб (военного образца, а не динамит) заставили меня повернуть. Четверо чекистов проверяли бумаги у входа в зал, и столкновение с ними делало нашу дальнейшую атаку разрозненной и подверженной непредвиденным случайностям, а хотелось действовать наверняка. Поэтому на следующий день нами был взорван центральный партклуб, слабо в то время охраняемый, записанный Опперпутом за № 2. Если бы он был душой с ГПУ — почему он не предупредил о нашем покушении? Ведь мысль о том, что ГПУ допустило нашу работу, чтобы доказать необходимость своего существования, — ведь это мысль чисто эмигрантская. <���…> А Опперпут знал не только о факте нашего похода, но и месте и времени, ибо мы вместе были на пограничном пункте, и они трое ушли за двенадцать часов до нас [495].

Зигзаги судьбы Опперпута отражают драматические коллизии эпохи, демонстрируя мрачную иронию обращений любых определений и характеристик в свою полярную противоположность. Герой и предатель, провокатор и изобличитель провокации, член высшего руководства полуфиктивной организации («теневого правительства») и виновник ее громкого провала, жертва чекистов и изощренный исполнитель их хитроумных сценариев — все эти амплуа оказываются с равным основанием применимы к этому загадочному участнику тайной борьбы вовлеченных в смертельную схватку лагерей. Головокружительные метаморфозы сильнее всего выявились в сфере, сыгравшей, можно сказать, мистически-роковую роль в его жизни. Обвиненный в 1921 году в намерении прибегнуть к ядам в вооруженном выступлении против советской власти, Опперпут в своей брошюре, написанной в тюрьме, объявил себя убежденным противником террора, проводя здесь водораздел между собой и Савинковым. Но в 1926 году Стауницу приходится — по поручению ГПУ — взять на себя роль пламенного адепта террористической деятельности в легендированной организации, в которой развернулась борьба между мнимостью и активизмом. Не проходит и года, как условно принятая на себя роль оказывается для Опперпута жизненной реальностью, высшей проверкой адекватности его гражданских и политических позиций при полном осознании им самим обреченности и бесплодности задуманного подвига. Наряду с М. В. Захарченко Опперпут становится ключевой фигурой в момент перехода кутеповской организации от стагнации, длившейся несколько лет, к боевой тактике террора. Не его вина, что новая стадия оказалась эфемерной, а форма борьбы — неэффективной. Но бесспорно свойственное ему бесстрашие было выдано за малодушие, а его отчаянная решимость и самоотречение представлены как предательство и коварный подлог.