Ирина Дементьева - Командировка

Минули годы. Дальку в начале нынешнего рейса исполнилось шестьдесят, его в Архангельске чествовали, поздравляли. Он давно восстановлен в партии, награжден, глубоко уважаем. Капитан-наставник Ю. Д. Клименченко, который стал писателем, вспомнил об эпизоде с картами в рассказе «Резервный комплект».

Последние годы у Федора Васильевича пошаливает здоровье. Боясь за него (все-таки седьмой десяток идет), родные и друзья поговаривают о том, что теперь, когда кадры окрепли и в экспедиции сложилось ядро из высококвалифицированных капитанов и механиков, «папа» мог бы и не ходить в ежегодный полярный рейс. Семья у него большая и дружная, дети выросли, с особенным удовольствием он говорит о внуках. Вообще Наянов очень домовит. А вот прибыл в начале августа в Архангельск, увидел на рейде свою армаду и вздохнул легко, будто груз сбросил, и слезы выступили:

— Ну вот и дома…

О, он совсем не прост, этот «простой советский руководитель», скорее, хитер. Но в главном — этого нельзя было не признать — он не хитрит, не играет с жизнью в прятки и в любое дело, большое и малое, вкладывает ценнейшее свое богатство — личную ответственность, окупая ею власть над людьми.

Реслакин был его открытием. Многих удивило, когда Наянов на ответственнейшую должность флагманского капитана выдвинул одного их самых молодых судоводителей экспедиции тридцатитрехлетнего Реслакина, которому на вид было еще меньше.

Что общего, казалось мне, у Наянова с этим молодым педантом, этаким чистюлей-отличником, жестковатым и заносчивым? А Наянов уже знал, что жестковатость эта — издержки ранней самостоятельности; что чистюля-отличник, с десяти лет оставшись без родителей, стал юнгой, воспитанником военных моряков. «Отцы» быстро смекнули, что мыть на камбузе посуду — не дело для мальца, и списали огорченного парнишку на берег, в училище. В результате у тридцатитрехлетнего Реслакина двадцатилетний морской стаж. В двадцать пять он получил диплом капитана дальнего плавания. Словом, Наянов сумел разглядеть в розоволицем педанте и спорщике крепкий ум, жадное упорство в овладении морской наукой и редкое хладнокровие. Однажды надо было провести необычный эксперимент — испытать новое речное судно при десятибалльном шторме. В моряки-испытатели Наянов предложил Реслакина, и тот не подвел. Два года назад Реслакин провел маленький рефрижератор из Владивостока в Архангельск за одну навигацию, попал в Беринговом проливе в опаснейший переплет, но с честью вышел из пикового положения и судно спас. Наянов понял и оценил в нем стойкость и упорство.

Истекала третья неделя перегона, и караван вот уже несколько дней укрывался от шторма в бухте Норд пустынного острова Тыртова. Наянов выглядел в эти дни невеселым и озабоченным, часто вызывал к себе синоптика Валю Крысанову, требовал анализ погоды. Впереди оставался самый трудный участок пути — пролив Вилькицкого. Помедлишь — коварный пролив закроется ползущим с севера льдом. Недаром слева по ходу каравана мы уже видели в небе над горизонтом мутно-белый граненый отсвет ледяных полей… Но выходить в шторм — для наших судов опасно, нельзя. Мы с Валей жили в одной каюте, я слышала, как по ночам она вздыхала, одевалась, поднималась в рубку. Молодой инженер, впервые попавший в морские условия, Валя тяжело переносила бремя самостоятельности. Наконец решилась, дала «добро» на выход, и — неудача: закачало так, что после четырех часов следования курсом на Тикси пришлось все же возвращаться обратно.

Наянов потемнел, как туча, но ни словом не упрекнул Валю и на людях неизменно хвалил ее, а наедине — подбадривал и со второй попытки момент выхода в море был выбран удачно. Шторм настиг нас уже у самой бухты Тикси.

Эта его способность притягивать к себе людей еще раз поразила меня уже в Тикси, в аэропорту. Достаточно ему было назвать себя, а его имя очень популярно на Севере — улыбнуться, и человек становился другом добродушного великана в распахнутом кожане, из-под которого поблескивала лауреатская медаль. Впрочем, наш требовательный начальник оказался очень терпимым и неприхотливым пассажиром. Мест в аэропортовской гостинице всем не досталось, и нас на четверо суток приютил в красном уголке парнишка-радиотехник. Он молча принес откуда-то раскладушки и матрацы, даже приволок чемодан с картошкой и электроплитку. Наянову раскладушки не хватило, на него ушло… двенадцать стульев.

На пятый день туман рассеялся, солнце блекло засветилось за облаками, а потом ударило отвесно, и с борта ИЛ-18 нам в последний раз открылось невероятное розовое море в терракотовых берегах. Казалось, Север решил порадовать нас на прощанье самыми необыденными своими красками.

Наянов сидел, задумавшись. О чем он думал? О Москве, о встрече с семьей? Об оставшихся на зимовку людях, которым льды преградили дорогу на Амур? Или вспоминал о том, как гудел, провожая его, весь тиксинский порт, как океанские громады, и среди них знаменитая «Кооперация», почтительно чествовали проводчика малых речных собратьев, дерзнувших плыть труднейшей морской трассой. Гудели и пришедшие с Лены «свои» — белый пассажирский теплоход, похожий на «Марию Ульянову», отплававший уже четыре речные навигации, и буксир чехословацкой постройки, пригнанный сюда экспедицией два года назад. «Своих» на сибирских реках ходит уже несколько тысяч.

Многие переименованы: скромную марку предприятия сменила на борту фамилия героя или ученого. Когда-нибудь, подумалось мне, вспыхнет золотом на крутом борту и имя капитана Наянова, потому что таким, как он, суждено непременно превращаться в пароходы, строчки и другие долгие дела.

В центре Зарядья, этого московского «сити», есть еще такие дома-лабиринты, доставшиеся нам в наследство от старой торговорядной столицы, дома, где нынче мирно соседствуют под одной крышей юридическая консультация с «Союзтарой», и мастерская, поднимающая петли на дамских чулках, с «Главнефтеразведкой». За четверть часа до девяти тесны становятся бесконечные галереи, лестницы и лестнички, ходы-переходы — спешит на службу деловой люд. Наянов и тут отличен от других, хотя бы тем, что движется внушительно, не спеша. Не спеша поднимается по узкой лестнице, проходит довольно унылым коридором в уютный маленький кабинет, где дремлет на подоконнике герань, а на столе ждут приготовленные секретарем Галиной Ивановной «исходящие» на подпись. Наянов садится за стол, надевает на нос большие очки. И тут же звонит телефон. И не перестает звонить, пока за окном не догорают последним золотом москворецкие купола.

Со службы он любит ходить пешком. Слева дымится так и не замерзшая за зиму Москва-река, справа гудят снегоочистительные машины; Федор Васильевич идет медленно, огромный и задумчивый. В свежем сыром ветре чувствуется талость февральского снега, горечь набухших почек. Скоро вскроются реки, через всю Россию потянутся к Архангельску суда, чтобы вновь отправиться в полярный рейс. Наянов идет вдоль Москвы-реки, и набережная под его грузными шагами кажется палубой бесконечного рефрижератора.