Ирина Дементьева - Командировка

— Не пиво — не надо, — сказал дед и вернул бутылку.

Борису, видно, чем-то хотелось загладить вину перед Егором Ильичом, и он решил похвалить его нож.

— Красивый нож, — одобрил Борис. — За такую красоту где-нибудь большие деньги дали бы.

— Не продается, не продается! — отпрянув, растерянно сказал старик.

Мы постарались перевести разговор на другое. Оказалось, что и у Егора Ильича, помимо обычных островных рыболовецких и охотничьих обязанностей, есть еще одна должность: почтальон. Зимой, когда над островом блещут сполохи полярного сияния и ему по-стариковски не спится, он запрягает своих собак — а у него лучшая упряжка на острове — и гонит их за сто километров в Амдерму за почтой.

— Все, — грустно завершил разговор Егор Ильич. — Больше не поеду. Совсем старый стал…

На борту Борис оправдывался:

— Дед же ничего не понял и ничего плохого не подумал. О чем ему вообще думать? Вечером лег, утром встал. Может, еще извиниться меня заставите, мол, так и так, сэр, миль пардон.

— Это идея, — сказал доктор. — Жаль только, что на рассвете снимаемся.

На рассвете мы не снялись, не снялись и на другой день; и еще трое суток, просыпаясь, видели перед собой марсианский рельеф Вайгача: плавный, оглаженный сверху льдом и ветрами, он неожиданно круто, остроконечно обрывался к воде. Где-то там, за этими скалами, нагуливал силу шторм, а здесь, в бухте, оправленной в медное кольцо берегов, — тишина.

В поселке мы уже были как бы свои. Доктор сделал две небольшие операции и теперь в сопровождении юной местной фельдшерицы совершал медицинский обход; Саша, перемазанный смазкой, с двумя рыбаками перебирал на берегу мотор карбаса; художник рисовал мужественные индейские лица охотников. Группа моряков, выполняя личное поручение товарища Наянова, приводила в порядок надгробия на расположенном за поселком кладбище.

Там, на холме, над заливом, ветер слабо шевелил пропеллер над могилой летчика, тихо позванивал жестяными табличками с фамилиями моряков и датами, больше военными. Далеко же занесло этих ребят, лежащих над Баренцевым морем, недосягаемо вознесенных над нашими обжитыми широтами, под самый купол земного шара. Седой старпом с соседнего рефрижератора двадцать три года назад схоронил здесь друга-североморца. Теперь он с сосредоточенным лицом спорыми движениями мастерового прибивал покрепче дощечку над могилой своего молодого ровесника. Поглощенный работой, он все пробовал ее на прочность и не спешил уйти даже тогда, когда все остальные по одному и группами спустились в поселок. Кто знает, о чем он думал, оставшись один.

Бориса мы застали в клубе. Он обыгрывал в бильярд местных мальчишек. Бильярд был старый, зеленое сукно давно заменено серым байковым одеялом, но и оно прохудилось посередине.

— Обратите внимание, — многозначительно усмехнулся Борис, кивнув на висевшее на стене объявление: островной совет, призывая жителей бороться за отличное санитарное состояние жилья, объявляет конкурс на лучшую квартиру, — для них высшее достижение культуры — быт нашей окраины. Первый приз тому, у кого больше будильников.

В здешних домах стояли застланные кровати, на полках теснилась разнообразная посуда и самовары, на столах и тумбочках — книги и действительно много будильников. У большинства хозяев на стенах в рамках хранились коллекции фотокарточек — все те же солдаты, молодожены, младенцы, только чуть более узкоглазые, чем в средней России.

Но ведь быт нашей окраины складывался веками, а маленький ненецкий народ шагнул в социализм прямо из первобытно-общинного строя. Его доверчивая открытость всему новому, талантливость и трудолюбие в овладении этим новым не могут не вызывать уважения. Нельзя забывать и о том, что лишь раз в году в этой бухте бросает якорь теплоход, для которого Варнек не случайное укрытие, а порт назначения, что только раз в году на пустынном здешнем берегу выгружают провизию и снаряжение на долгие двенадцать месяцев.

И еще одного не заметил Борис. В сенцах домов висела меховая одежда. Удивительно красивы были крупно, рационально скроенные малицы, паницы, кисы и тобоки, сшитые из умело подобранных оленьих и нерпичьих шкурок, смело и в то же время изящно инкрустированные красным, синим и зеленым сукном. Верно, и зубчатость полярного сияния, и языкатые оползни по весне, и косой бег песца по снегу «закодированы» в условном орнаменте ненецкой одежды.

— Ненцы, между прочим, отличные рисовальщики, — задумчиво сказал Костя.

— Да, — согласился немолодой, молчавший до сих пор островитянин. Лицо у него было какое-то особенное, значительное; черные вьющиеся, как у индуса, волосы откинуты назад, спокойный взгляд из-под тяжелых век; Костя все приглядывался к нему, мечтал, конечно, сделать набросок. — Да, — повторил ненец, — мой отец даже выставлялся.

— Он был художником? — удивился Борис.

— Не совсем. Он был президентом. Тыко Вылка — слышали?

Оказалось, перед нами родной сын знаменитого полярного следопыта, поэта и художника, а после революции первого и в течение многих лет бессменного председателя островного Совета Новой Земли, президента, как он сам себя назвал однажды в беседе с Калининым и как по сей день зовут его в северных стойбищах.

— А вы тоже рисуете?

— Нет, — улыбнулся сын Тыко Вылки, — я охотник. Двести капканов ставлю в тундре. Сын рисует.

Но внуку президента было не до нас. Внуку сегодня предстоял первый большой визит на Большую землю, первая серьезная разлука с родным островом, потому что завтра, первого сентября, Алеша идет в первый класс. Карие глаза мальчишки были прикованы к светящейся точке над заливом — это солнце било прямо в иллюминатор снижающегося санитарного вертолета, который на этот раз должен был доставить школьников на материк к началу занятий.

Рожицы отбывающих вместе с Алешей ребят были серьезные и даже важные. Плакал, прощаясь с мамой, только совершеннолетний и женатый механик, охотник и рыбак Юра Вылка, живущий на том берегу пролива в Каратайке.

А вечером и наш караван покинул бухту Варнек, ложась курсом на восток. Долго в моей каюте стояли в стакане полярные маки с Вайгача…

— Егор Ильич, вы же говорили, что не поедете больше за почтой.

Старик и сам не знает, как получилось, что поехал. Может, это произошло, когда Валентина Валей родила двойню и к ней прилетел большой доктор из Нарьян-Мара. Счастливым родителям захотелось сообщить об этом событии письмом на материк, а везти письмо было некому — молодые-то в тундре. Егор Ильич не посмел огорчить соседей и повез письмо. На почте в Амдерме ему обрадовались, дали пачку газет и журналов, приглашали приезжать за новой корреспонденцией. Вот так и вышло, что всю зиму ездит и теперь уж будет ездить, огибая разводья, пока пролив не откроет дорогу караванам судов.