Ирина Дементьева - Командировка

Так бьет прошлое, и так бьют прошлым. А когда бьют, кто же не станет защищаться? В гневе Матвеев теряет голову. Как-то один шофер сказанул такое, что Матвеев, не помня себя, швырнул в него болтом… Шофер в тот же вечер пошел к Матвееву мириться, наотрез, несмотря на уговоры, отказался писать заявление в милицию. Тогда заявление написал Стоякин. Милиция в возбуждении уголовного дела Стоякину отказала. Стоякин — тот головы никогда не терял. Но не упускал случая публично напомнить о прошлом Матвеева: дескать, не впрок пошли ему семнадцать лет на воле.

Вот так, как сырой хворост, сначала с дымом, а потом и с огнем, занялась взаимная неприязнь. И сгорел на этих сырых дровах авторитет главного механика в глазах заплетчика Матвеева. Сгорел до черных углей! «Страшный он человек», — говорит Матвеев, отчаянно преувеличивая, потому что какой же Стоякин страшный? Не страшный, а вчерашний. «Стальмонтаж» известен еще и тем, что кадры бережет и растит. Кадры рабочих и кадры руководителей. И те, и другие учатся своему делу. Впрочем, чего же упрощать? Профессия руководителя не всем доступна. Потому что кроме знания производства предполагает знание людей, умение взять у каждого максимум того, что он может дать обществу, и чтобы этот каждый не чувствовал себя обделенным, а становился богаче сознанием своей полезности именно на своем месте. Прежде у Матвеева, что ни строка в трудовой книжке, то запись о почетной грамоте или о премии, но семь последних строк — семь лет! — перечеркнуты решительным зигзагом: ни грамот, ни премий.

С тем, что наших тайных побед над собой не замечают, мы еще можем мириться. Но когда у нас эти тайные победы отнимают и для этого залезают к нам в душу, мы ожесточаемся. Когда Стоякин методично вычеркивал Матвеева из списка премированных, когда его перестали хвалить на планерках, шла четвертая домна, их общая страда и общий праздник.

Матвеев мучился, но терпел. Но будничные, проходные реплики Стоякина о том, что, «мол, уходи хоть сейчас, сей момент подпишу заявление, любого поставим, и стропы будут», казались Матвееву убийственными, почти крушением судьбы. Он слишком много вложил в эту свою работу, чтобы в сорок семь лет начинать заново. И потом во имя чего начинать?

Кстати, Матвеева вместе с его стропами Крюков в конце концов передал в отдел снабжения, где заплетчиком довольны, но конфликт к этому времени приобрел столь острый характер, что стал почти неразрешим. «Злой стал, седой весь, места не нахожу…», — пишет Матвеев в редакцию.

Несовместимость характеров, судеб? И все-таки давайте дослушаем Матвеева, простив ему и витиеватость, и наивность, и излишнюю резкость, — при всей своей многоопытности и природном уме он прошел все же ускоренный курс житейских наук и легко может показаться странным. Но дослушаем, только так можно понять.

«Приезжайте, — пишет Матвеев. — Я при вас три нормы сделаю. Хоть вы посмотрите, как я работаю. Ведь есть соревнования по профессиям. Ведь люди за труд ордена и медали получают…»

Он неравнодушен к славе? Но разве можно труд свой и свою удачу измерить одними рублями? Как всякий талантливый в работе человек, Матвеев более всего ценит иное. При небогатом своем образовании — всего два класса — он сумел очень точно определить глубинную причину конфликта:

«В деньгах не все, хотя на такой работе зря не заплатят. Стоякин погасил во мне радость в труде».

Ах, как просто решить такой конфликт! Даже фонда премиальных увеличивать не нужно. Но как сложно решаются такие конфликты. А решать нужно. И не только в «Стальмонтаже», не только в Новотроицке.

Во время наших бесед Матвеев все спрашивал меня:

— Я так живу?

И я отвечала, что так. Потому что, узнав Виктора Дмитриевича Матвеева, поняла, что искренне его уважаю. Несмотря на отличных людей, которых Матвеев на своем пути встретил, в том числе еще и в колонии, — на эти надежные стропы, что держат его судьбу, — много, очень много сделал для себя он сам.

Матвееву, действительно, надо, чтобы о нем хорошо думали (больше, чем другим, надо). Любовь, семья, жизнь, работа — всего этого не сделаешь напоказ. Даже если очень захочешь, то и тогда придется платить по настоящей цене — любовью, работой, жизнью… Строя свою новую жизнь, начав даже не с нуля, с низшей отметки, он должен был быть всегда начеку, вести своей правильной жизни строгий учет и контроль.

Нельзя не уважать трудную работу души, переделывающей самое себя.

Примечание автора.

«Стальмонтаж» и новотроицкие организации признали корреспонденцию правильной, но и к Стоякину подошли мягко — «поставили на вид». Лучше относиться к Матвееву он, разумеется, не стал. В конце концов из «Стальмонтажа» Матвеев ушел в соседний трест, где им очень довольны: со стропами теперь не знают хлопот.

Бывая в Москве, Матвеев обязательно заходит в «Известия». Дело в том, что задолго до меня в его судьбу вмешался наш тогдашний дальневосточный корреспондент Леонид Шинкарев: он-то и уговорил молодежную бригаду Гурия Крылова взять Матвеева на поруки…

С годами помягчел Матвеев, оттаял. Это, конечно, заслуга его Лиды. Когда-то влюбившись в «вольнонаемную» девочку-крановщицу, он, выйдя на волю, разыскал ее и женился на ней и растил ее сына от первого неудачного брака, и было ему наградой за это отцовство то, что парень, когда подрос, пожелал носить фамилию Матвеева. Теперь у них с Лидой трое сыновей, есть внуки.

Матвеев много читает. «Калина красная» Шукшина его потрясла. «Только убить бы себя я им не дал, нет, не дал бы!..»

Жили-были старик со старухой у самого синего моря. Почти у самого, однако, пока доберешься до старикова порога, полуденный блеск, перламутр и жемчуг бархатного сезона успевают распасться на три грубых цвета: рыжая степь, голубое непрозрачное небо, белая известковая дорога. Старик грезил о карьере. О каменном карьере, в котором проработал всю жизнь. А старуха пряла свою пряжу, чтобы связать себе и мужу к зиме носки.

Камень, который добывал старик, шел сначала на восстановление разрушенного врагом Севастополя. Потом по всей крымской степи стали отстраиваться совхозы и колхозы. Тогда старик тесал камень вручную, орудуя неповоротливой пилой в пятьдесят три зубца. Позже в карьер пришли камнерезные машины, и должность старика стала называться помощник машиниста, он же камнеукладчик. Брусья весом в двадцать четыре килограмма складывали, как дрова, в штабель. Когда стена из брусьев вырастала выше головы, а машина шла против ветра, в тесной щели нечем становилось дышать. Может, оттого слово «поощрение» старик произносил и писал, как «поширение», что впрямую связывалось для него с приятной наградой после тяжелого труда. Когда подошла пора старику выходить на пенсию, кто-то подсчитал, что за годы работы старик перетаскал на руках пять миллионов штук ракушечника.